Нет.

Илья возьмет книжицу. Ее нельзя оставлять здесь. Дух прав. Отец слишком безответственен, чтобы позволять ему играть с подобным… а вот сам Илья – другое дело.

Он исследует каждую страницу.

Каждое заклятье.

Обдумает.

Опробует? Быть может… некоторые… самые безобидные…

…и смех твари отрезвляет.

- Что, от свиньи гусь не родится? – спросила она. – Ты учти, времени у нас не осталось. Будешь и дальше восхищаться или опробуешь кое-что? Сам смотри, матушка ведь твоя… мне в этом теле, конечно, не слишком уютно, но ей, поверь, еще хуже…

…обряд.

Мел, который крошится.

И простенький рисунок, что выглядит недостаточно совершенным, хотя тварь и уверяет, будто нет нужды в совершенстве. Главное – основные узлы для привязки силы наметить.

Нож.

Жертвенная кровь. Собтвенная, Ильи, кровь, которая льется в чашу. И тварь замирает… в книге сказано, что кровь должна быть жертвенной. Неужели он это понял неверно?

- Обычно, - тварь вскинула взгляд, - Под жертвенной кровью иное понимают… твой папаша петухов безвинных резал…

- Мало этого? – Илья перехватил запястье платком.

И кольнуло, что матушка его вышивала.

- Да нет, сам факт жертвы важен… говори, - тварь закрыла глаза. – Если бы ты знал, как мне все здесь… надоело.

Древнее заклятье. Ни слова не понятно, но меж тем Илья внутренним чутьем понимает, что говорит верно. Да и как их иначе произнести можно-то? Не заклятье – песня.

Вязь слов.

И силы, которая поднимается от пола… на крови…

- Что ты делаешь? – Любляна замирает на пороге. Простоволоса, боса, в белой рубашке… и вихрь силы накрывает ее.

- Что ты… - Маленка воет, падая на четвереньки, изгибаясь. – Что ты…

- Цыц, твари…

Мать изогнулась.

И упала.

Тело ее, будто объятое призрачным пламенем, сотрясали судороги.

- Останови! – обе сестры, точнее уже не они – в фигурах их не осталось ничего человеческого – скребуться, не способные пересечь порог. – Останови это!

Илья и рад был бы, но заклятье разворачивалось, и не в силах человеческих было вернуть его.

Он только и мог, что смотреть…

…вот мать замерла.

И сестры, упав на пол, заколотились… Маленка билась затылком о пол, и под головой ее расползалась лужа крови. Любляна вцепилась пальцами в лицо… и выла, выла…

…а потом стало темно.

И темнота длилась…

…прерывалась скрипом двери.

Звуками шагов.

Холодной ладонью на голове.

- Отойдет ли? – в этом голосе слышалась забота. И он приносил спасительную прохладу.

- Должен. Молодой еще… повезло… свою кровь…

…кровью в темноте пахло, терпко и сладко, и запах этот вызывал странное желание в него завернуться, словно в пушистую старую шаль.

Кровью и поили.

И ложечки.

Не человеческой, само собою, но бычьей…

- А что девчонки? С ними… как?

- Кто ж знает, матушка, - второй голос сух и неприятен, колюч. – Магии в них нет. И вообще… а что норов скверный, так у кого из дочек боярских он сахар?

- Ты мне скажи лучше, что с ними делать?

Тишина, звонкая, что зимний лед. И длится она долго, Илья почти успевает очнуться, прикоснуться к этой самой благословенной тишине, когда скрипучий голос вновь ее нарушает.

- Вы знаете, что делать.

- Дети же горькие…

- Может, еще да… а может, уже нет. Божиня не осудит…

- А люди?

- Вам ли людей страшиться? Поймите, оставите их и… что потом? Мы не знаем, удалось ли мальчишке полностью изгнать тварей. А если нет? Если они затаятся? На год? На два? А потом?

Вздох.

И снова тишина. Темнота отступает. Прорезают ее розовые всполохи грядущего рассвета. Белизна потолка. И робкое пламя свечей. Когда Илья открывает глаза – а веки тяжелы, что свинцом запечатаны – он сначала не видит ничего, кроме этого пламени, которое само по себе прекрасно.