– Слышишь, – окликнула Груня, – постарайся не привязываться.

– Не думаю, что я теперь способна на привязанность, – ответила Тая, допивая из тонкой чашечки остаток их вечернего чая.

Груня, постаревшая за месяц лет на десять, только головой покачала:

– Ты еще даже не представляешь, каким адаптивным бывает человек.

– Адаптивным – значит сволочным?

Эти их вечерние чаепития оставались рутиной, которую не смог смести даже ужас последних недель. Ноги сами несли Таю в гостиную ближе к девяти. Груня была уже на кухне – грела чайные пары, кипятила воду, выбирала сорт чая, вдыхая аромат из множества баночек.

Тая не любила чай – его терпкость, чувствительность к температуре воды и ее качеству, мудреность и медлительность. Куда проще залить на бегу кофейный дрип и выпить, не отрываясь от телефона. Груня так вообще не признавала никакие другие жидкости, кроме хорошего вина и чистой воды. Единственным, кто чай признавал, был папа. Привозил мудреные купажи, заставлял вдыхать их сухой дух и закатывать глаза, словно бы землистость и ферментированность правда могли быть удовольствием.

Вечером после похорон Тая долго стояла у дубовой полки, где папа хранил бесконечные банки и коробки своих запасов. Таю тошнило одновременно и от голода, и от любых мыслей о еде. Лежать в комнате было невыносимо, стеной та граничила с папиным кабинетом, эту близость Тая чувствовала кожей, каждой мышцей и всеми внутренними органами. Словно зуд где-то в глубине тела. Тая скребла живот и бедра, запускала пальцы под волосы и чесала с остервенением голову. Облегчения это не приносило. В кухне лучше, конечно, не стало. Но категория «лучше» в целом потеряла достижимость.

– Заварим? – спросила Груня, появляясь в дверях.

Тая молча щелкнула по панели чайника. Они пили золотые иглы – тонкие и острые чайные почки, покрытые золотыми ворсинками. Насыщенный до абрикосовости, чай чуть вязал язык. Тая глотала его, обжигаясь. Груня сидела напротив, в этом своем вдовьем платье – тяжелом, с длинным поясом и рукавами. На груди у нее висело кольцо на толстой цепочке. Тая старалась не смотреть ни на него, ни на Груню целиком. Они молча допили чай. Молча убрали чашки на поднос. Тая отнесла их в кухню, Груня перехватила ее на пороге:

– Если я могу тебя чем-то поддержать, то скажи. Я тебе теперь обязана.

Тая помнила, как ловко она вывернулась из рук Груни и в два прыжка по коридору оказалась с обратной стороны двери своей спальни. Порыв ветра швырнул ей в лицо пригоршню колючего снега и разметал воспоминания. Вместо кухни с папиной чайной полкой была ночная набережная и обрубленное голое дерево, возле которого Шурка уже возился с лестницей. Влада что-то говорила ему на ухо, он только плечом дергал. Витя же начал вытаскивать из пакетов гирлянды. В тускловатом свете фонаря листья казались траурными. Тая поморщилась – нужно было развести зеленку водой, чтобы изумрудный стал менее насыщенным. Хотя траурные ленты подходили даже больше, что уж. Она прибавила шаг и выгребла перед Витей гирлянды из шопера.

– Не запутай, – шикнул он.

В акциях Витя всегда отвечал за материалы и сохранность исполнения. Завхоз – как назвала его Груня, предлагая вовлечь в подготовку. Тая была не слишком за, но спорить сил не нашлось. Витя, к счастью, вписался хорошо и крепко. У Груни была чуйка на полезные кадры.

– Давай тогда сам, – так же шепотом ответила Тая.

Достала телефон и поставила таймер на десять минут. Если Лева сказал, что дольше опасно, значит, так и есть.

Они справились за восемь. Технично и ловко все вышло. На лестницу забралась Влада. Шурка поддерживал ее за ноги, чтобы не шаталась. Витя подавал гирлянды наверх. Тая раскидывала оставшиеся по нижним веткам. Ничего сложного, словно елку новогоднюю дождиком украшаешь. Замахнулся – бросил, подтянул. Замахнулся – бросил, подтянул. И так по кругу, пока не кончится гирлянда. Только руки все в зеленке испачкала.