Кто же эта расчетливая мразь?
Ни один их тех людей, на которых бы я мог подумать, на эту роль не подходит. Я прикидывал на каждого, но нет. Единственный человек, способный устроить такое шоу, давно гниет в земле, и я готов плюнуть на его могилу еще несколько раз.
— Все будет на мази, — Головин отвечает довольно. Я недолюбливаю его, но сотрудничаем мы не первый год. А это значит, что договор за мной уже почти не перепроверяют, да и кто будет ждать там этой чертовой правки? По которой отвечать мне, мне, а не ему.
Никто не ждет от меня самоубийства.
А я иду послушно, как крыса за дудочником, не хочу, но лапками перебираю в сторону реки, чтобы добровольно утонуть.
— Договор проверять будешь или сразу его везти?
— Вези, — великодушно отвечает Головин, — свои же люди.
И я усмехаюсь, ощущая, что забрался за дудочником уже по самую макушку, воздуха больше нет, а музыка все еще звучит.
— Хорошо, — говорю ему, — отправлю Дамира.
Мы прощаемся, я сажусь на диван, вытягивая вперед свои руки. Они не трясутся, на удивление ни грамма волнения. На разбитых костяшках запеклась кровь, я по детской дурной привычке сдергиваю резко корочку, самую большую, и тонкая алая лента начинает стекать с нее, прячась за манжету рубашки.
Поднимаю руку ближе и слизываю с раны кровь языком, соленую, с привкусом металла. Сдаваться еще рано.
У меня есть возможность все переиграть, нужно только уцепиться хоть за какой-то хвост, чтобы распутать весь клубок.
Дамир с людьми осматривает камеры, это требует времени, но я почти уверен, но на след мы выйдем. Интуиция в таких случаях подводит меня редко.
Кровь еще продолжает скапливаться большой алой каплей на самой верхушке кости, я разглядываю ее, дожидаясь, когда капля набухнет, чтобы сорваться вниз, падая неровной кляксой на мой телефон.
Звонок одного из охранников вызывает волнение: Володя следит за территорией дома и за Кариной, и попросту звонить мне не станет.
— Что случилось? — перехожу сразу к делу, и слышу его плохо скрываемое недовольство.
— Девушка крушит дом и требует позвонить вам.
— Что значит — крушит?
Карина, с распухшей ногой, замотанной в эластичный бинт, с вечным головокружением от того, что не жрет толком, — и вдруг решила устроить в моем доме бойню? Что на нее нашло?
Пока я слушаю, как Володя описывает ее похождения, закпипаю. Как легко она, мать ее, умеет доводить меня до белого каления.
— Трубку дай этой чокнутной, — оборвав на полуслове охранника, приказываю ему я, и слышу, как он идет к ней. Когда под ногами Володи начинает хрустеть не то стекло, не то что-то похожее, просто закрываю глаза. Вот же дрянь!
— Арслан, — ее голос на удивление спокоен, — какие новости?
А новостей нет, млять, нет их! Я и сам жду, когда появится хоть что-то, и мне истерик только бабских не хватало.
— Как будет что сказать, я скажу.
Невероятных усилий стоит не послать ее и не наорать, но ей мало, она уже настроилась на то, чтобы довести меня.
— Так не пойдет, — заявляет нагло, и выдает тираду. А я вспоминаю, что делал с ее наглым ртом совсем недавно, и к злости добавляется возбуждение. Дикий коктейль эмоций, таранит как крепкий алкоголь, в голову, простреливает в пах. Если бы не дела, если бы не поиски ее дочери, я бы приехал сейчас к себе домой, и наказал эту маленькую, наглую дрянь.
Особенно после ее слов про Сабирова всемогущего.
— Будешь ставить условия, я запру тебя под замок в подвале. Трубку Володе передай, с тобой разговор закончен.
Говорить дальше опасно, я не хочу срываться в который раз за эти дни. Костяшки еще кровят, я сковыриваю следующую корку, как обычно, не давая ранам до конца затянуться.