Но даже тогда я не чувствовала себя так ужасно, как сейчас. Врачи делали свое дело, я знала, что дочка в надежных руках. Мне было хоть и тяжело, адски болел живот и вылезли побочки от анестезии, но во мне крепка была вера, что люди вокруг стараются сделать все, чтобы со мной и Леей было хорошо.

А теперь я ощущаю себя попавшей из сна в реальный, жестокий мир. Тут о тебе никто не заботится, и каждый человек — человеку волк.

Я не понимаю, каким отморозком надо быть, чтобы похитить ребенка, которому нет и двух лет. Но еще хуже, что я не чувствую, где у этих людей грань, и как далеко они могут пойти, если Арслан заартачится.

Разглядываю свое тело, усыпанное синяками, их много, Сабиров щедр на метки. Нажимаю на один из них, до тех пор, пока не чувствую боль, это приносит толику облегчения. Но мне мало.

Я в том состоянии, когда хочется рвать волосы на голове, бросаться на стены, гонимой раздирающей изнутри пустотой, но на это меня попросту не хватает. Сил нет ни на что, я пытаюсь вспомнить, когда я ела в последний раз, и не могу. Аппетита не было и раньше, я просто понимаю: без еды я свалюсь, а мне нужно держаться, еще ничего не поздно.

Я открываю холодильник, наугад вытаскиваю что-то из еды, готового здесь не так много. Видно, что продукты выбраны на мужской вкус, и почти нет ничего, что можно сварить.

Если здесь появится Лея, я не смогу приготовить даже супа, думаю медленно, а потом, спотыкаясь на собственных мыслях, поправляю себя, — не если, а когда.

Она обязательно зайдет в этот дом. Или в любой другой, удивленная, с налезающей на нос густой челкой, и крикнет:

— Мама!

Я не знаю, сколько времени отделяет меня от этой минуты, но она обязательно будет. А пока, Карина, жри, засовывай в себя ложку за ложкой, даже если не чувствуешь вкус, не понимаешь, что ешь, прямо так, холодным и невкусным.

Обедаю я почти час, иногда подношу ко рту пустую вилку, а потом встаю, сгребаю остатки в мусорное ведро, и долго мою тарелку под горячей водой. В этом доме посуду не мою вручную, нет моющего средства и даже губки, но я справляюсь. Я жила в гораздо более худших условиях, я не принцесса, как называет меня Арслан.

Далеко не она.

Выхожу из дома, слегка пошатываясь от слабости. Где-то здесь его люди. Они делают вид, что не замечают меня, даже когда я подхожу совсем близко к одному из охранников.
Он не молод, старше Сабирова, но ничуть не уступает ему в комплекции.

— Мне нужно поговорить с Арсланом, — обращаюсь к нему, удостаивая на короткое мгновение его равнодушного взгляда, а затем мужчина снова отворачивается. Говорю настойчивее, невольно повышая голос, — слышите? Я хочу позвонить ему.

— Не положено, — отвечает он нехотя, когда понимает, что от меня так просто не избавиться.

— Позвоните ему, — продолжаю, — позвоните, или я разнесу весь дом.

Вижу, что охранник злится, наверняка, он не подписывался охранять взбалмошных девиц, но мне сейчас все равно, как я выгляжу в чужих глазах.

— Не положено, — повторяет он, и я разворачиваюсь обратно к дому. Все еще хромаю, но иду с прямой спиной, настроенная на то, чтобы действительно разнести гостиную.

Захожу внутрь, оглядываясь по сторонам с мрачной решимостью. Вижу вазу, стоящую в углу гостинной, подхожу к ней, прицениваясь, а потом беру в руки. Ваза тяжелая, большая, темно-зеленая, покрытая золотой росписью.

Дорогая.

Это же Сабиров, у него не может быть дома мулек. Я замахиваюсь и швыряю ее со всей силы о пол. Она разлетается на мелкие кусочки, несколько слету врезаются в мои голые ноги, оставляя тонкие порезы.