Я зло хмыкаю:

— А ты думаешь, у меня есть выбор?

— Выбор есть всегда, пока ты жив, Арслан.

Я закрываю глаза, прижимаю к векам подушечки пальцев. В висках пульсирует головная боль, кажется, что от давления, разрывающего мой мозг на части, глаза выкатятся из глазниц.

— Твое дело — следы, — говорю я уставшим голосом, — принимать окончательные решения буду только я.

Мне нужно на воздух.

Я спускаюсь вниз, выхожу из здания на задний двор, достаю сигареты и закуриваю. Тяну жадно, доходя до фильтра в три затяжки, но от сигарет к головной боли добавляется еще несколько пунктов. Я для себя решил уже — документы подпишу. Пока они не всплыли, есть шанс провернуть все очень быстро. До страхового случая есть какое-то время, несколько дней как минимум, я все успею.

Тяжело раскладывать все по полкам, когда в мозгу засело одно-единственное «папа». Карина же без мужика жила, по крайней мере следов его найти не удалось, — точно так же, как и того урода, что вытравливает мне душу звонками. Кажется, что два плюс два сходится, а на деле ни черта. Ибо — не стала бы Карина дочкой рисковать, ради чего? Добровольно бы не пошла точно, а если знает и молчит, тем хуже ей. Я до правды докопаюсь в любом случае, а вот ей голову сверну однажды. Первое предательство я не забыл, второго не будет.

Гадство… Карина.

Снова лезет в мысли, я чувствую ее фантомный запах, которого рядом просто быть не может — я пропах насквозь сигаретным дымом и больше ничем. Это помешательство какое-то, дурной сон, только проснусь ли я из него когда-то? Черт его знает.

Тушу дотлевший до фильтра окурок о уличную пепельницу, возвращаюсь обратно. Дамир разговаривает с кем-то по-татарски, я слышу родную речь, но в суть слов вникнуть не успел. Говорят, твой язык это тот, на котором ты думаешь, так вот я давно уже думаю на русском, еще с тех пор, как перестал проводить все летние каникулы у бабушки в Татарстане.

Сажусь за стол, подтягиваю два одинаковых листа, беру ручку для документов и ставлю размашисто свою подпись на обоих.

Чую на себе неодобрительный взгляд Дамира, но мне глубоко наплевать, даже если я потяну за собой всю команду. И это тоже удивительно.

— Что с курьером? — спрашиваю, когда Дамир заканчивает разговор.

— Чист, как и было ожидаемо. Пробиваем все связи и звонки, в том числе курьерской службы. Есть надежда на камеры, пробить по ним тачки там, где передавались документы. Но на это понадобится время.

— Время, — повторяю я, — ска, это самое дорогое, что у нас есть. Особенно, когда его — нет.

Карина

Мне всегда казалось: я буду так четко помнить рождение дочки, поминутно, до самой глубокой детали, особенно ее крик. Но почему-то вышло иначе.

Меня плохо брал спинальный наркоз. Лежа на столе, отгороженная от собственного живота защитной шторкой, я чувствовала, как руки врача достают из меня самое дорогое. И тряслась. Не от холода, и даже не от нервов, хотя куда без них?

Дочка не кричала, она мяукала, и я сейчас пытаясь проиграть в памяти этот звук, не могу. Меня колотило сильно, шапочка съехала на глаза, и я никак не могла ее поправить.

Когда Лею показали мне, я запомнила ее по каким-то деталям, как будто мне недодали кусочки пазла, чтобы сложить в целую картину. Видела розово-синие пятки, темную макушку, тонкую ручку.

Я хотела попросить, чтобы показали еще, не уносили так быстро, но не получилось. И к груди не приложили сразу, как я просила, как мечтала в своих фантазиях. У Леи началась одышка и ее забрали под аппарат для наблюдения, а меня оставили на столе, с развороченным животом, одинокую и брошеную.