— Ну же, Арслан, — шепчу я в пустоту, будто он может меня услышать, — верни нашу дочь, во чтобы то ни стало — верни.

Он приходит, когда на улице уже светлеет. Я поднимаю на него воспаленные глаза. На лице Сабирова печать усталости, он бросает связку ключей, та падает с грохотом, не долетая до подоконника.

Я вздрагиваю от звука, а потом вздрагиваю повторно, когда мы встречаемся глазами с Арсланом.

— Новости? — голос картонный, словно я разучилась говорить. Арслан молчит, разглядывает меня только, и я чувствую себя распятой под его острым взглядом.

— Кто знал?

Я не сразу понимаю, о чем он говорит, а потом, когда доходит, захлебываюсь словами:

— Никто! Я никому…

Но он подлетает так резко, хватает меня за футболку. Я вздымаюсь так резко, от неожиданности бьюсь затылком и лопатками о стену, ноги висят в воздухе.

— Пусти, — футболка трещит, ее ворот давит на шею, я хриплю, пытаясь достать ногой Арслана и пнуть сильнее, но он не чувствует боли, чертов Терминатор, психованный Халк, — я никому!
Если бы взглядом можно было убивать, мы лежали бы оба рядом и истекали кровью, но от взглядов не умирают, хотя и ранят очень больно.

— Врешь! — Сабиров встряхивает меня, вкладывая в движение всю свою ярость, я прикусываю язык, ощущая соль и металл во рту.

— Давай, — шепчу, — тресни меня еще раз, если тебе станет от этого легче. Я никому не говорила о том, что она — твоя, я пряталась.

— Ты не пряталась, — мотает он головой, — ты делала вид. Иначе бы сбежала так далеко, что не достать. Дрянь, — он опускает меня, разжимая кулаки, и я стою, опираясь на одну здоровую ногу, в голове гудит, но я не могу, не могу, черт возьми винить Сабирова за то, что он творит.

А он отходит от меня, я вижу напряженную спину, слышу шумное дыхание, а потом закрываю резко глаза, когда тяжелый кулак впечатывается в стену, раз, другой, третий.

«Он руку сломает сейчас»

Он бьет в стену, но уверена, что представляет меня.

— Что ты наделала, дура, — ревет по-медвежьи, я закрываю уши руками, чтобы не слышать, как из его легких вырываются с болью слова.

Хочется заползти в угол и забиться, подальше от его психоза, но я не смею шевелиться, разделяя с ним минуты неистовства.

— Она твоя, — бессмысленно кричу ему, когда Сабиров садится, обмякая, и прикрывает лицо руками. Из разбитых костяшек кровь сочится, на стене красные ошметки — уже рассвело, видно все.

Меня трясет так, что я идти к нему не могу, я ползу. На четвереньках, ощущая, что колошматит как при высокой температуре, но я передвигаюсь шаг за шагом.

Подползаю к нему, протягиваю руку, дотрагиваясь до его.

— Уйди, — просит глухо, — уйди, пока не стало поздно.

Но я из оставшихся сил отодвигаю его большую ладонь в сторону, вижу сверкающие черные глаза.

У меня губы искусаны в кровь, сердце бьется невпопад, а у него — глубокие складки возле губ и между бровей, и взгляд, взгляд человека, которому нечего терять.

— У тебя отнимали когда-нибудь что-то родное, что-то, за что ты мог бы отдать жизнь? — шепчу ему я, — что-то, что могло разбить твое сердце навсегда?

Он молчит.

А я не могу.

— Я без нее сдохну, так и знай, лучше добей меня прямо здесь и сейчас, или поклянись, что вернешь. Она твоя, можешь даже не сомневаться.

— Если бы у тебя были мозги, ты бы уехала уже тогда, — упрямо твердит он, — ты врешь, я это знаю, я душу из тебя вытрясу, чтобы правду узнать.

— Тряси, — равнодушно отвечаю, и голос мой звучит так буднично, словно я пересказываю новости, — можешь мне не верить, можешь считать, что я обманываю во всем, кроме одного. Ты себе этого не простишь сам.