Его друзья дружно его подхватили, следом за гостями веселье поддержали хозяева.

Роуз с изумлением наблюдала за столь бурной реакцией на своё простое замечание.

– Ну, раз разговор зашёл о танцах?.. – Вольф поднялся из-за стола, оглядываясь по сторонам. – Почему я не вижу в зале музыкантов?

– Вы их и не увидите, – ворчливо отозвался граф Вестерлинг. – В наших краях можно, разве, волынку сыскать?

– Отлично! Пусть будут волынки! Не время привередничать, – он протянул руку оторопевшей невесте. – Прошу вас, миледи! Подарите этот танец мне!

Получив одобрение отца, Роуз с тихим вздохом вложила тонкие пальцы в крепкую, твёрдую, сухую ладонь.

Щёки музыкантов раздувались, что есть силы. Скрипучие, протяжно-вязкие звуки волынок ритмично наполнили собой зал.

Молодой Волк отвесил поклон. Роуз присела в реверансе. Руки молодых людей переплелись, словно два цветка, устремлённых к солнцу, и они закружились в танце, то меняясь местами, то отвешивая друг другу поклоны, то кружась.

– Вы не слишком разговорчивы, – снова отметил Вольф. – А жаль! У вас приятный голос. Мне нравится его слушать.

Роуз пожала плечами и, не произнося ни слова, лишь улыбнулась, словно дразня молодого человека.

– Пока вы опаздывали сегодня к ужину, я расспрашивал о вас.

– Неужели?..

– О, вот вы и заговорили, наконец! Да, именно так я и поступил. Моя маленькая, но надёжная шпионская сеть донесла, что иногда, по вечерам, вы любите кататься верхом.

– Милорд находит это предосудительным?

– Ни в коем случае! Просто из услышанного я сделал вывод, что вам нравится верховая езда. И закаты, разумеется. Но на закате ездить верхом с девицей предосудительно. Люди злы, и бог весть о чём готовы судачить. Но что, если мы вопреки сплетням всё-таки прокатимся на восходе? – прищурился он с хитрым видом.

– Возможно, мой ум не такой острый, как ваш, милорд? Признаюсь, я не вижу разницы между закатом и рассветом, – в тон ему, полушутливо, откликнулась Роуз.

– На самом деле разница огромна. Ведь за восходом следует день, а днём, как известно, по верованиям благочестивых кумушек, ничего предосудительного случиться не может. В то время как ночью… – он усмехнулся, и отвесил очередной поклон, положенный по рисунку танца. – О! Ночь – самое опасное время суток!

– Милорд смеётся надо мной?

– Милорд всего лишь пытается развлечь прекрасную даму. И делает попытку пригласить её на прогулку, где молодые люди могли бы узнать друг друга лучше.

– Разве за чинной беседой в танце это сделать невозможно?

– На глазах у тысячи зрителей? – усмехнулся он, сверкая белоснежной улыбкой. – Теперь миледи смеётся надо мной? Откровенно говоря, хотя это наверняка и не заметно, но я смущаюсь и робею в толпе народа. Не проще ли будет пообщаться среди красот природы?

– Вы? Смущаетесь и робеете? – Роуз и недоверчиво фыркнула. – Мне кажется, вы на себя наговариваете. Скромность и робость, мне представляется, не входит в число ваших добродетелей?

– А какие же, по-вашему, мнению, входят?

– Сложно сказать после обмена двумя-тремя фразами. Но мне представляется, вы из тех, кто всегда знает, что сказать. Остроумны, находчивы и дерзки.

– Звучало бы почти как комплимент, если бы не строгий тон девы-храмовницы.

– Вы не далеки от истины. Отец забрал нас от сестёр-храмовниц всего несколько месяцев назад. Запах ладана не успел выветриться из наших мыслей и одежд.

– Не одобряете остроумия и дерзости?

– Если являюсь предметом их приложения – нет. Если же их оттачивают на ком-то другом, к стыду, к моему, я проявляю те же слабости, что и другие.