– Никак, потешаешься? – спросил.
…молдаванин спешил к повозке, волоча носилки.
Кызылбашский конь прядал ушами, слыша перестук рукояти носилок по дворовому камню.
Глава третья
И открылось ещё одно.
Сколько бы ни было смерти, жизни всегда остаётся на семечку больше.
Даже когда выгорело всё – проглянет зелёный стебель посреди липкого пепла.
В очередном мае, получив государево жалованье, длинным, гружёным караваном потянулось казачество на оставленные черкасские островки.
Везли те струги три сотни казаков с Монастырского Яра и самого Черкасска, выживших тогда, в ночь адову. И с ними шли с верхних станиц казаков три сотни, решивших уйти на низ. И ещё три сотни было решивших оказачиться пришлых с украин руських и литовских.
И сотня нанятых работников с Воронежа, и с иных городков.
На месте поджидали их дозорные, да караульные, да работные люди, сплавлявшие по Северскому Донцу и Дону лес до Черкасска.
Городок явился глазам, как оставленный на год пир, растасканный птицей и зверем.
То, что не пожрал пожар и не разметали татаре, – унесло водополе.
…собрали первый круг.
Вынесли знамёна.
Вышли Наум и Осип, есаулы и старшина.
В праздничном облачении, с тяжёлым нагрудным серебряным крестом, торжествующий поп Куприян отслужил молебен, испросив у Господа сберечь от нового поруганья столицу казачью. Вразмах обдал кропилом казаков. Богомол Ивашка Черноярец катил за ним на возке бадью с освящённой водою.
Раскопали подвал войсковой избы. В подвале так и сидел на цепи казак-конокрад, мертвец в лоскутах шаровар. Нательный крест его на серебряной почерневшей цепке налип к грудной кости. Христос сторожил его живого во всех муках, а теперь оставался и при упокоенном.
Тужь о случившемся позоре выбил из сердца первый удар топора.
Ещё час – и заколотила в сотню топоров новая черкасская жизнь. Понёс по сырой земле ветер первую смешливую стружку.
К вечеру черкасский пустырь обратился в стан.
Свиньи, коровы, лошади, собаки, козы паслись вперемешку.
Дрались, не зная своих участков, молодые петухи.
…всяк вернувшийся черкасский казак помнил свой баз и свою горотьбу.
След в след протаптывали казаки свои прежние тропки.
Спешно ставили на прежнем месте часовенку.
Возводили мостки, тревожа одичавшую лягушачью братию.
Вода убывала – жизнь прибывала.
Кладбищенские мёртвые, пережившие одиночество, ликовали, заслышав голоса живых. Павших негоже оставлять надолго: у них свой страх.
Живые пугаются мёртвых, мёртвые тоскуют без живых.
…к вечеру второго дня казалось: то, что казаки не поспели отстроить, – подрастает само.
Спали по три часа, но стук топоров не смолкал и в ночи.
Костры горели непрестанно, дразня степное зверьё.
Явился вдруг рубленый город: деревянная стена вкруг, а смотровая башня – выше прежней.
Бабы безжалостно чистили бьющуюся в руках рыбу.
Дед Ларион Черноярец покрикивал на внуков. Молодая баба, потерявшая дитя в апрельской воде, ходила брюхатая другим.
Корнилы Ходнева служки ухитрились в протоке притопить целую лодку, полную добра. Теперь Корнила вытянул её.
Тимофей тоже раскопал загодя прирытое: кувшин с камнями да монетами.
От всего разинского двора сохранились – груша да свая.
Едва было закончено с часовней и раскатами, Тимофей заложил по серебряной монетке под четыре угла и приступил к стройке куреня.
Татарин Мевлюд, пятнадцатилетний Иван, четырнадцатилетний Степан, Якушка да два воронежских работника: всё ладилось.
Васька Аляной, наскоро сотворив себе шалаш, обмазав стены кизяком, покрыв крышу бурьяном и поставив земляной стол, заключил, что до следующей большой воды ему иного не потребуется, – и отправился к Разиным.