– Ак-ку-у-уля… что шьёшь не оттуля? – то приговаривал, то покрикивал Аляной, сидя на стрехе.

Тяжело проболевшая зиму Матрёна снова смеялась и говорила без умолку.

Курень ставили на сваи вдвое выше прежних. Выкрасили стены жёлтой глиной. Вдоль куреня возвели балясник, который Аляной назвал галдареей.

Горницу обили досками.

Отец развесил на стене саблю, пищаль, пистоли, пороховницы, дорогую конскую сбрую. Жильё ожило, засеребрилось.

…когда первый раз в пахнущем новью курене накрыли на стол, Аляной, углом поставив выгоревшую бровь, посетовал:

– …ежли татарове пожгут в сей год – крышу переложим, как я сказывал.

– Чтоб тебя, Васька! – замахнулась тряпкой Матрёна на него.

Аляной не шелохнулся, и только заметил, косясь на Тимофея:

– У тебя баба дерётся, гляжу.

…семь дней спустя по прибытию, 417 казаков – в том числе Разин-отец, побратимы его Аляной, Вяткин и Корнила Ходнев – на шестнадцати стругах ушли к Азову.

То были самые утешные поиски из многих памятных. На третий день взяли под Азовом три каторги с товарами. На шестой, погромив ногайский улус, захватили 807 голов ясыря, а к тому по три тысячи овец и лошадей. На десятый вернулись – ни погибших, ни пораненных средь казаков не оказалось.

День пробыв дома, Тимофей отправился с артелью рыбалить; сынам же велел идти на достройку пережабин, проточных мостков.

…едва завершили – Матрёна напомнила за отцов наказ рыть ледник.

Мевлюд с воронежцами тем временем возводили амбар, котух, овчарню, птичник.

Степан с Иваном исхудали. Неутомимая самогуда Матрёна – и та притомилась.

Иван в какой-то день затосковал: из работы любил он лишь ту, что берётся нахрапом. Отлучившись на час, сгинул до ночи.

Вернулся – словно охмелелый, и глядел маслено.

Провозившись с ледником в одиночку, Степан озлел. Толкнул стоймя Ивану лопату, сказал:

– Я посижу.

Иван копнул прямо у ноги землицу – и хитро спросил:

– Батька не вернулся? А то я видал артельных… Тут уже.

Степан высморкался в сторону.

Не столько из чувства вины – Иван виниться не умел, – сколько ведомый блудливой затеей, с прищуром глядя на брата, старшак предложил:

– Ясырку хочешь?

Степан смерил брата взглядом и твёрдо ответил:

– Хочу.

Молодой казак Прошка Жучёнков допускал к своей ясырке за два ковша вина.

Братья прошли Черкасск наискосок в сторону кладбища, неизменно здороваясь со всеми: Иван – громко, Степан – куда-то запропавшим голосом.

В груди его клубилась духота.

Встреченные овцы, будто про всё догадываясь, став на месте, блеяли вслед. Чужие собаки трусили подле, словно им посвистели.

Когда подходили – из землянки выкатились двое расхристанных малолеток с вялыми улыбками на взмокших рожах; первый из них на ходу подтягивал шаровары. То ли голутва работная, то ли не пойми кто… Разины их не знали.

Оба малолетки были босы. Ножей при них не имелось.

Из кустов вылез третий, такой же голота.

Степан сильно прихватил Ивана за локоть и негромко сказал:

– Иду мимо. Так? Не стану.

Иван не перечил.

…неприметно свернуть в сторонку не вышло – и, пройдя совсем недолго, услышали краткий усмех за спиной: де, испугался нагой ясырки.

Томность разом сошла со Степана.

Развернулся и пошёл к тем троим. Иван тут же.

За три шага Степан внятно сказал: «Мир на стану!» – и, выбрав самого высокого из троих, одним ударом сшиб с ног.

Иван сгрёб второго и бросил наземь.

Третий, отступив на шаг, глядел без страха, переводя взгляд с брата на брата.

– Я не насмешничал, – сказал он спокойно. – Не трогте: буду бить насмерть. Вы ж Разины? Я – Кривой.

– А так вроде ровный, – сказал Иван, скалясь.