Минька из притороченной сумы достал морковь – и сразу, криво сцепив пальцами, три крупные морквы кинул Степану:

– Сам не съешь всё, тебе ещё дам, побалуй лошадок-то, до какой дотянешься. Пусть погладят тебя губой, Стёпка!.. – Минька, наскоро отерев рукой морковку, с хрустом откусил, жмурясь, начал грызть.

…тот вороной, что привлёк внимание Миньки, был не ногайский, а кызылбашский.

Конь будто знал, что им любуются. Чуткие его уши в стоящем гаме, верблюжьем рёве, ослиных воплях различали всё, что касалось его: окрик хозяина, близкие удары хлыстов, раздававшийся поблизости собачий лай.

Спешившись, Минька подошёл к нему на чуть пригибающихся от восхищенья ногах. В холке конь был с него ростом.

С наигранным неудовольствием вороной пошёл по загону кругом, без упрёка неся сухую, точёную голову с удивительно прямой линией лба и переносья.

Минька следовал, как привязанный, вослед.

Угостил коня морковкой. Тот пошёл за ним, благодушно фыркая, изящно переставляя стройные, с длинными бабками, тонкие ноги. Минька зарделся.

– Стёпка, ты разглядел? – крикнул, оглядываясь на повозку. – Вот коник! В нём же руда бриллиантова течёт! У него, видно, Горыныч Змей в отцах!

…на подошедшего продавца, опознавшего русскую речь, и воскликнувшего – «Добырый! Кароший!», – Минька глянул хмуро, разговора не поддержал.

…сделали полный круг по торгу.

Минька вспотел, накричался.

Наскоро влюбился ещё в одного, валашского жеребца, и тут же к нему охладел за злой голос.

У ворот, перекрикивая оголодавших ослов, нагнулся с коня к Степану:

– Берём? Того? Змея сына Горыныча?.. Кня-а-ажеский!

Степан молча пожевал губами: не его торг.

…Минька кликнул сидевшего при воротах татарина – видно, ему знакомого. Тот споро подбежал. Склонившись, Минька долго пояснял: какого, за сколько.

– Артык олмаз, бак! (И не больше, гляди! – тат.) – крикнул вослед.

Дожидались в каменном караван-сарае, где Минька заказал овечьего сыра с бараниной.

Нетерпеливый, жуя на ходу, вышел на улицу, будто и не волнуясь, что Степан сумеет уковылять или с кем перекинуться запретным словом.

…едва оставшись один, Степан поднял голову, чтоб оглядеться, что здесь за люд; сразу поймал на себе острый пригляд татарчонка, стоявшего неподалёку. Неотрывно, как суслик, он глядел на Степана.

…когда час спустя Степан, придерживаемый возницей, усаживался в повозку, там лежали: чёрной кожи седло, изукрашенная сбруя, боевые стремена, потник, попона.

Минька, стоя у повозки, всё перебрал, перетрогал, помял, понюхал.

Остался предоволен.

…в тюремном дворе, привязывая восхитительного кызылбашского вороного к столбу, Минька говорил Степану:

– Ты пока посидишь, а он тебя дождётся тут. Голос запомнил его? В окошко слушай, как зовёт. Как пожелаешь выйти, он и тут… Имя сам дашь, али мне?

Степан сидел на краю повозки, дожидаясь молдаванина, и покачивал больною ногой.

– Всё гадаю… – ответил. – Тебя самого-то как звать, Минь?

Минька прищурился, решая. Собрав брови и посуровев голосом, сказал твёрдо:

– Мехмет. Мехмет моё имя.

– Султанское, – уважливо кивнул Степан. – Здоров будь, Мехмет… А меня как звать станут – подобрал?

Минька не слишком доверчиво оскалил одну сторону рта, вглядываясь в Степана. Решившись, вкрадчиво предложил:

– Сулейман?

– Мыслишь, так? – Степан задумался.

Минька молчал, выглядывая в Степановых глазах насмешку, однако веря ещё в удачу.

Задрав в темнеющее небо голову, где летала чайка-хохотунья, Степан погрезил:

– …встретились два казаченьки, Мехмет один, другой Сулейман… Песню б такую сложить, да?..

Минька проморгался.