Слово звучало непривычно. Не от того, кто к нему привык. Не из уст взрослого. Оно звучало будто с перекосом – слишком чисто, слишком прямо, без оттенков, без защиты. Он не проверял, не манипулировал, не ждал ответа. Просто говорил, потому что чувствовал. И потому что, наконец, имел на это право.

Мила поначалу не возражала. Она даже улыбнулась – один раз, не глядя, мимо. Почувствовала, как у него расправились плечи. Как внутри него будто зажёгся маленький свет. Но уже через час она начала уставать.

Он не отходил. Следовал за ней из комнаты в кухню, из кухни в ванную, стоял у двери, если она закрывалась. Не требовал – присутствовал. Постоянно. Не давя, но как воздух, которого вдруг стало слишком много. Он касался её руки, гладил по волосам, клал голову на плечо. Несколько раз подошёл и поцеловал в висок, потом в щёку, один раз – в губы. Неуверенно, но с тем трепетом, который бывает только в первый раз. Мила не отстранилась, но и не ответила.

Он ничего не сказал. Только вздохнул – так, будто понял больше, чем мог бы сказать.

Внутри неё всё дрожало. Не от отвращения. От страха – что не сможет выдержать. Что начнёт играть, врать, изображать, лишь бы не разрушить то, что для него стало всем.

– Даня… – сказала она позже, когда он в очередной раз обнял её со спины и прижался лбом к лопаткам.

Он не ответил. Только замер.

– Ты же понимаешь, что мы не должны… – она запнулась, подбирая слово. – Что никто не должен знать?

Он поднял голову. Глаза его были широко распахнуты – не от удивления, от боли. Как у ребёнка, которому вдруг объяснили, что его игрушка – не его, что он просто держал её временно.

– Почему? – тихо спросил он.

– Потому что люди не поймут, – произнесла она, стараясь не сорваться. – Потому что они скажут, что это… плохо. Что я…

Она не смогла договорить. Он опустил взгляд. Молча. Впервые – не понимая. Не притворяясь, не возражая. Просто – не понимая.

– А ты понимаешь? – произнёс он после долгой паузы.

Она почувствовала, как её горло сжалось.

– Я… Я боюсь.

Он кивнул. Лицо не изменилось. Только плечи стали ниже. Он сделал шаг назад, отошёл, не глядя. Сел на пол у стены. Обнял колени. Замолчал.

Мила чувствовала, как в комнате меняется воздух. Как будто в ней выключили ток, звук, свет – всё сразу. Данила не ушёл, не заплакал, не потребовал объяснений. Он просто исчез, остался телом, но растворился тем самым светом, который был в нём утром.

Она подошла. Села рядом. Молча. Положила руку ему на плечо. Он не отстранился. Но и не прижался. Он сидел, как камень. Устало, но не зло.

– Это не про тебя, – прошептала она. – Это про всех остальных.

– А ты – как все остальные?

Он повернул голову, и она впервые за весь день увидела в его глазах то, чего раньше не было: не растерянность и не наивность – осознанную обиду. Глубокую, как провал.

– Нет, – сказала она. – Я просто хочу, чтобы нас не ранили.

Он посмотрел в пол. Потом тихо, будто сам с собой:

– Значит, надо притворяться?

Она не знала, что ответить. Он встал. Пошёл к столу. Не рисовать – просто встал. Потом развернулся к ней.

– А если я не хочу притворяться?

Мила ничего не ответила. Потому что знала – она тоже не хочет. Но не может не притворяться. Потому что знает, как это будет выглядеть. Потому что у неё в голове весь город – с глазами, телефонами, жалостью и ненавистью.

Он подошёл. Осторожно взял её руку. Не с мольбой, не с требованием – как человек, который хочет просто удостовериться: она ещё здесь.

– Ты моя любимая? – спросил он.

Она кивнула. Не потому, что хотела соврать. Потому что это было правдой. Просто страшной, опасной, неуместной. Как огонь в комнате с газом.