Потому что если раньше она боялась, что всё это выйдет из—под контроля – теперь она боялась, что уже вышло. Что это не временно. Не вспышка на фоне усталости и одиночества. А что—то большее. То, что невозможно вытащить из сердца, если однажды пустишь внутрь.

Он снова обнял её – крепче. Как будто почувствовал. Не спросил. Не заглянул в глаза. Просто сжал её, как делают это те, кто не умеет подбирать слов, но очень боится быть оставленным.

Она не оттолкнула. Не напряглась. Только выдохнула. Потому что в этом объятии не было захвата. Было что—то похожее на «домой».

Свет бил в окна открыто и нагло, как будто знал, что в этой квартире ему не рады. Он не освещал, а лип. Ложился на подоконник, на стол, на руки – вязкий, неподвижный, не дающий тепла. Всё выглядело обыденно: стул, занавеска, стекло со следами пальцев, кружка с остатками вчерашнего кофе. Но воздух был другим – плотным, натянутым, будто в комнате забыли выключить напряжение.

Мила давно уже проснулась, хотя само слово «проснулась» звучало слишком мягко. Она не просыпалась – просто больше не спала. Ещё ночью, сразу после того, как Данила прижался к ней и замер, она открыла глаза и больше их не закрывала. Не потому, что боялась. Потому что знала: всё уже произошло. Это не сон. Не порыв. Это шаг, за которым нет обратной дороги.

Утро началось с движений, в которых не было жизни. Она убрала постель, сложила вещи, вымыла чашки. Переставила книги с одной полки на другую, но не помнила, зачем. Вытряхнула пыль с покрывала, которого не касалась неделями. Всё это делалось машинально, без цели, как будто тело само искало, куда себя деть. Она не могла стоять на месте. Не могла смотреть в одну точку. Даже сидеть было трудно – поднималась тревога, липкая, незаметная, как вода, проникающая в обувь сквозь неощутимую лужу.

Данила проснулся чуть позже и сразу заглянул на кухню. Он был спокоен. Необычно спокоен. Его лицо не выражало ни стыда, ни смущения, только осторожную, будто детскую надежду, что день продолжится, как будто всё, что случилось ночью, естественно и правильно. Он помог ей развесить бельё, принёс из комнаты пару футболок, аккуратно разложил носки. Потом предложил сварить кофе. Мила кивнула, не глядя. Он поставил турку, потом уселся за стол, достал бумагу, начал рисовать. Наклонённый, сосредоточенный, дышащий ровно. Мила чувствовала на себе его взгляды – они были лёгкие, но частые, как касания тёплой воды, от которых не согреешься, но начинаешь нервничать.

Она не знала, что сказать. Не могла даже понять, надо ли что—то говорить. Её мысли не оформлялись в слова, только крутился внутри один и тот же оборот: «что теперь». Что теперь будет? Что теперь делать? Что теперь значит она сама – после всего?

Квартира, где вчера казалось уютно, сегодня напоминала ловушку. Каждый предмет дышал напоминанием. Подушка, на которой он спал. Простыня, смятая по краю. Его футболка на спинке стула. Она старалась не смотреть, но взгляд всё равно цеплялся. Даже воздух – он пах по—другому. Не её духами, не мылом. Он пах событием. Телом. Грешной близостью, которую она сама себе не разрешала, но всё же допустила.

Она ходила кругами, как будто искала лазейку. Не из квартиры – из самого состояния. Искала, куда себя деть, как заткнуть ту пустоту, что начала разрастаться внутри сразу после того, как Данила уснул, прижавшись к её животу.

Он снова посмотрел на неё. Не навязчиво – с надеждой. Как будто ждал, что она улыбнётся, скажет: «Доброе утро», подойдёт, поцелует в макушку. Но Мила не подходила. Не могла. Её тело не слушалось. Оно было тяжёлым, заторможенным, как после удара, когда ещё не больно, но уже ясно, что будет.