Саша встал.

– Мне пора. Не хочу быть лишним.

– Ты не лишний, – сказала Мила, не вставая.

– Лишним становится не тот, кто хочет, а тот, кого уже не ждут.

Она хотела что—то сказать, попытаться опровергнуть его слова, объяснить, что всё иначе, но нужные фразы не пришли. Только тяжесть в груди и ощущение, что любое слово будет запоздалым. Саша повернулся и вышел – не громко, без театральности, просто тихо закрыл за собой дверь, и в этой тишине шаги прозвучали куда громче, чем если бы он что—то крикнул напоследок.

Данила поднялся, не говоря ни слова, медленно подошёл к окну и несколько минут стоял, глядя куда—то вглубь двора, как будто хотел понять, что именно уходит вместе с этим вечером. Потом вернулся, снова сел рядом, не проронив ни звука, но всё в его жестах говорило о том, что внутри у него движется что—то большое и тяжёлое. Мила осталась на месте, с кружкой в руках, которую сжала так крепко, что не сразу заметила, как пальцы побелели от напряжения.

– Ты была с ним раньше?

– Да.

– Ты его любила?

– Наверное. По—другому.

– А он знает?

– Догадывается.

– А теперь?

Она внимательно посмотрела на него: лицо у Данилы оставалось спокойным, с той мягкой, почти детской открытостью, которую она в нём так хорошо знала, но глаза, в отличие от всего остального, были настороженными и по—взрослому серьёзными – в них уже не было наивности, только ожидание и понимание.

– Теперь ты рядом, Даня.

Он кивнул.

– А если он вернётся?

– Я не знаю.

Он не обиделся – лишь слегка склонил голову, словно принял её ответ без сопротивления, но с тем тихим напряжением, которое остаётся внутри. Мила протянула руку, накрыла его ладонь своей, крепко, уверенно, не для утешения, а для того, чтобы он почувствовал: она рядом, по—настоящему, без слов и объяснений, просто здесь – с ним.

А в голове звенело всё то, что Саша не сказал. То, что он понял без слов.

Когда квартира снова осталась без постороннего взгляда, без чужих шагов и голоса, Данила не пошёл ни к окну, ни к столу. Он стоял в дверях кухни, глядя на ту самую кружку, из которой пил Саша. На той всё ещё оставался след – отпечаток от губ или просто тень, которую Мила не успела стереть.

Он смотрел на неё – не на кружку, на Милу – как будто что—то в нём решилось. Долго собирался. Не словами. Глазами. Плечами. Манерой, с которой он молчал слишком плотно.

– Ты с ним была другой, – сказал он наконец. Голос был ровный, но в нём что—то натягивалось. Как тонкая леска. Пока не лопнула.

Мила не поняла сразу, о чём он. О взгляде? О голосе? О том, как она двигалась, когда Саша вошёл?

– Я была вежливой, – попыталась объяснить.

– Не только, – покачал он головой. – Ты ему улыбалась. Меня не замечала.

– Я волновалась, Даня. Не за него. За тебя. За нас. Мне было страшно, что он что—то поймёт.

Он подошёл ближе. Сел напротив. Руки сжал в кулаки на коленях.

– А если бы понял – что? Ты бы ушла?

Мила замерла. Слова собирались внутри с трудом, как вода в глиняной ладони – просачивались сквозь пальцы.

– Я не хочу говорить о "если", – произнесла она. – Я здесь. С тобой. Это не меняется.

Он вскинул взгляд.

– Тогда почему мне кажется, что ты в любой момент можешь уйти?

– Потому что тебе страшно, – прошептала она. – Не потому, что я…

– Мне не просто страшно, – перебил он. – Я внутри всё время держусь, чтобы не сказать. Чтобы не спросить. Я боюсь, что, если открою рот – ты исчезнешь. Что всё это… всё, что у нас, – ты только пока я молчу. А если я скажу, что мне больно – ты отойдёшь. Посмотришь, как сегодня, когда он пришёл. Как будто всё встало на паузу, и я стал лишним.