Он прижался к ней, как будто боялся, что она исчезнет, если отпустит. И она не сопротивлялась. Наоборот – двигалась ему навстречу, мягко, будто вода, которую он медленно раздвигает ладонями.

Его ладонь нашла её руку, провела по ней до плеча, потом скользнула по ключице. Нежно, нерешительно, но без страха. И в этом прикосновении не было ни желания обладать, ни просьбы – только вопрос: «Можно ли быть рядом вот так?»

Она не ответила словами. Только прикоснулась губами к его шее, едва касаясь. Он вздохнул – глухо, будто весь этот день собирался именно в этот выдох. И этот звук пробрал её до самого сердца.

Мила вдруг поняла, что всё, что делает – не для него. То есть, не только для него. Её рука двигалась по его спине, не как утешение, а как внутреннее движение, как зов, которому она не противилась. И в этом было нечто неожиданное. Нечто большее, чем желание. Глубже.

Он лёг ближе. Их бёдра соприкоснулись. Плечо прижалось к груди. Она почувствовала, как тепло переходит от него к ней, и удивилась – не ощущению, а тому, как оно было нужно. Как будто за этот день она всё отдала, а теперь могла вернуть хоть что—то себе. Через него.

Когда его рука легла ей на талию, она не отодвинулась. Только глубже вдохнула, замедленно. И в этом дыхании уже было согласие.

Он дотронулся до её щеки, провёл пальцем по скуле, потом к виску. Ласково, трепетно. И в этом касании было что—то не детское. Он не изучал – он принимал. Прикосновение стало чуть увереннее. Она не отстранялась. Наоборот – её губы сами нашли его губы. Осторожно, медленно. Почти как тогда ночью – но не из страха, а из нужды. Из потребности быть с ним в этом моменте полностью, без остатка.

И в этом поцелуе не было страсти – но было тепло. Не вспышка, а огонь в ладони, который не обжигает, а греет. Он не спешил. Он будто слушал её губами – что позволено, где граница. И когда она не отстранилась, его дыхание стало глубже.

Он шепнул её имя. Неуверенно. С паузой. Как будто боялся, что оно распадётся на слоги. А она закрыла глаза и положила ладонь ему на затылок. Просто чтобы он знал: он может.

Они лежали вместе, плотно, но не сжато. Пространства между телами почти не осталось, но не было ни неловкости, ни давления. Только взаимное движение – не резкое, а как дыхание во сне, когда двое, не сговариваясь, подстраиваются под один ритм.

Она гладила его плечо, чувствовала, как его грудь то напрягается, то расслабляется. Её тело отвечало ему – не как по инструкции, не по памяти. Как будто впервые. Как будто каждый его вдох возвращал ей часть того, что она в себе давно закрыла.

В какой—то момент она прижалась к нему теснее, почувствовала, как его рука легла на её спину – чуть ниже, чем обычно. Но не с намерением. С доверием. И это движение стало точкой, после которой она поняла: всё меняется.

Не в нём. В ней.

Она уже не думала о том, что будет дальше. Не анализировала. Не пыталась держать границы. Сейчас она просто была с ним. Целиком. В этой ночи, в этих простынях, в этом теле, которое впервые перестало быть чужим.

Они лежали рядом, тесно, как будто ночь сама собирала их тела ближе, чем они решились бы сами. Данила дышал часто, но неглубоко, будто боялся испугать этим дыханием её. Рука его лежала у неё на спине, чуть ниже лопатки. Не двигалась. Он ждал.

Мила чувствовала, как напряглось у неё внизу живота. Не резко, не как желание – как мягкая, тяжёлая волна, которая поднимается не спеша, но неумолимо. Она не могла сказать, где именно началось решение – снять с себя одежду. Это было не порывом. Скорее, внутренней честностью. Ответом на то, как он смотрел, как касался, как ждал.