Вечер опустился тихо, как плед на плечи – незаметно, но ощутимо. Свет за окном потускнел, как будто день не закончился, а просто ушёл на цыпочках. В квартире было тепло, но неуютно: лампа мигала, Данила молчал, а Мила перебирала пальцами старую газетную вырезку, не помня, зачем достала. Когда в дверь позвонили, она вздрогнула.

Данила уже поднялся, но Мила остановила его – жестом, коротко. Сама подошла к двери, посмотрела в глазок. Саша. Стоял с пакетом, как когда—то, когда приходил «просто проведать».

Она не сразу открыла. Не из страха. Из чего—то другого – из желания, чтобы всё это осталось снаружи. Но дверь открылась сама собой, как будто знала, что тянуть нельзя.

– Привет, – сказал он спокойно. – Надеюсь, не поздно.

В руках он держал серый пакет из ближайшего магазина, будто специально выбрал самый будничный, чтобы не привлекать внимания. Выглядел уставшим, с немного осунувшимся лицом и щетиной, которую, казалось, не трогал пару дней.

На нём была всё та же куртка, та самая, которую она гладила в прошлом году, когда они ещё пытались быть вместе. Саша шагнул внутрь уверенно, не спрашивая разрешения, и молча поставил пакет на табурет у входа, словно оставлял там не еду, а что—то, что давно должен был вернуть.

– Ничего особенного. Просто купил по пути. Думал, может, пригодится.

Она кивнула. Слов было мало. Данила вышел из комнаты, как будто почувствовал, что пришёл кто—то «другой». Встал в дверях кухни. Саша заметил его сразу. Не то чтобы напрягся – но изменился в лице. Медленно, как меняется погода: без звуков, но ощутимо.

– Здравствуй, Данила, – сказал он, ровно.

– Привет, – ответил тот, не подходя ближе.

Мила чувствовала, как между ними повисает что—то невидимое. Не угроза. Ощущение, будто из разных миров что—то слепили в одной комнате. Саша прошёл за ней на кухню, сел. Данила сел рядом, ближе, чем обычно. Положил руку ей на колено, не глядя на неё. Мила не отдёрнулась. Не хотела делать резких движений.

Саша достал мандарины. Разложил по столу, медленно, будто специально, чтобы занять руки.

– Я давно не заглядывал. Всё как—то… не складывалось. А потом подумал – а что, собственно, мешает?

– Ничего, – сказала Мила, наливая чай.

Он смотрел на неё не прямо, но с вниманием, в котором не было ни давления, ни ожидания, только спокойное, чуть болезненное узнавание. В его взгляде отражалась та самая сосредоточенность, с которой люди смотрят на что—то знакомое, но уже изменившееся – как будто чувствовал, что видит больше, чем ему хотели показать, но не задавал ни одного вопроса.

– Как ты?

– Нормально.

– Это ответ или попытка не начинать?

Она хотела улыбнуться. Не получилось.

– Не знаю.

Саша посмотрел на Данилу, потом на руку Милы, и снова перевёл взгляд на неё. Он ничего не сказал, только чуть замедлил движение, как будто что—то про себя отметил, но вслух не произнёс. В этой паузе не было ни намёка, ни попытки выяснить – только молчаливое принятие того, что происходит. Мила ощутила, как воздух в комнате словно на миг остановился. Она ничего не сказала. Ни она, ни он не произнесли ничего лишнего. В этой тишине было достаточно.

Он кивнул. Долго смотрел в чай, потом на стену.

– Я не пришёл ссориться. Или выяснять. Просто… ты исчезла. А я всё ждал, что напишешь. Хоть слово. Хоть «оставь меня в покое».

– Я не знала, что писать.

– Тогда понятно.

Он умолк, и в комнате повисла тишина, наполненная чем—то невысказанным. Данила тоже молчал, не проронив ни слова, только сидел рядом, неподвижно, с той настороженной сосредоточенностью, которая у него возникала, когда он чувствовал, что в воздухе происходит что—то важное. Его рука всё ещё лежала на её ноге – не требовательно, не настойчиво, а как будто это было его единственное якорное касание к тому, что оставалось между ними. Мила ощущала его дыхание – ровное, медленное, но будто наполненное какой—то внутренней тяжестью, которую он не умел ни описать, ни сбросить.