Она сидела на краю кровати, а он – рядом. Говорил о простом: как ему нравится её свитер, как уютно у неё дома, как хорошо, что она теперь его не бросит. Последнее он произнёс быстро, как бы между прочим, но именно эта фраза вонзилась сильнее всего.

Он не спрашивал, не умолял, не придумывал. Просто жил в уверенности, что она теперь здесь. Что она не уйдёт. Что всё уже решено.

А она всё больше чувствовала: не решено ничего. Ни внутри неё, ни снаружи. Только одно стало ясно – он перестал быть просто тем, о ком нужно заботиться. Теперь он цеплялся. Не телом. Дыханием. Взглядом. Привязанностью, которую не передашь словами, но от которой невозможно отойти без того, чтобы не сделать больно.

И вот это её пугало больше всего.

Они вышли в магазин ближе к обеду. Ветер был слабый, не холодный, с запахом пыли и подтаявшего снега, хотя календарь ещё держался за зиму. Данила сам вызвался идти с ней. Сказал, что хочет помочь нести пакеты. На нём была его серая куртка, немного перекошенная на левом плече, и кроссовки, которые она мыла вчера вечером. Он всё время оглядывался – не от тревоги, а просто по привычке. Проверял, где она, сколько шагов отстаёт, не несёт ли что—то тяжёлое.

Они шли по двору молча. Мимо мусорки, где вороны расклевали пакет с кожурой и чайными пакетиками, мимо бетонной скамейки, облупившейся до кирпича. У соседнего подъезда стояла женщина с ребёнком – малыш дёргал её за рукав, она говорила в телефон. Данила повернулся, посмотрел, потом снова на Милу. И вдруг взял её за руку.

Просто взял – без предупреждения, не глядя, как будто так и должно быть. Его пальцы были тёплыми, чуть влажными от волнения. Он держал крепко. И сразу стало ясно – он не отпустит, если не попросят. Или не выдернут.

Мила шла рядом, не сопротивлялась. Но внутри начало сжиматься. Не из—за него – из—за того, как это выглядит. Они были на улице, среди людей, пусть немногочисленных. Это был не их диван, не кухня. Здесь всё было видно. И чужие глаза, даже не в упор, ощущались как прожекторы.

Через несколько шагов он остановился. Посмотрел на неё внимательно и, не говоря ни слова, наклонился – поцеловал в щёку. Быстро, как будто боялся, что не успеет. Но это не выглядело случайно. Это выглядело как поступок. Жест.

Она вздрогнула. Словно от щелчка. Не потому, что он сделал что—то плохое – а потому что рядом кто—то шёл. Мужчина лет сорока в чёрной куртке посмотрел на них мимоходом. Не задерживаясь, но как—то с любопытством. Две девочки – подростки – шли сзади, хихикнули. И этот звук – не громкий, обычный – почему—то ударил сильнее всего.

Мила выдернула руку. Не резко. Просто убрала ладонь, будто поправляла рукав. Данила остановился. Посмотрел. Его губы дрогнули.

– Что?

Она посмотрела мимо него, на дорогу.

– Не стоит так делать, – сказала.

– Почему?

– Мы на улице.

– И что?

Он говорил спокойно, без обиды, но в глазах уже росло что—то похожее на тревогу. Не страх, нет – скорее, растерянность.

– Это просто неловко. Люди смотрят.

– Пусть смотрят. Разве плохо, что мы вместе?

Она опустила взгляд. Слова подбирались долго, но всё равно звучали не так, как хотелось.

– Мы… мы с тобой – это не то, что поймут. И не надо делать лишнего. Пожалуйста.

Он замолчал, кивнул неохотно, медленно, словно внутри себя проглатывал не слова, а тяжёлое разочарование, с которым ещё не знал, что делать. Повернулся и пошёл дальше, не предложив больше ни руки, ни взгляда, будто в этом молчании пытался спрятать обиду. Даже когда Мила оступилась на обледенелом участке, он не подхватил её, не протянул руку, а продолжил идти рядом, ровно и тихо, как человек, который телом здесь, а мыслями уже где—то очень далеко.