Она почувствовала, как в груди нарастает беспокойство. Не из—за Саши, а из—за Данилы. Из—за того, как резко он изменился. Как перестал быть тем, кого она знала. Как вдруг перестал быть ребёнком, за которого она в ответе. И стал тем, кто ждёт от неё признаний.

Но это был не страх. Это было понимание. Он смотрел на неё уже не как на ту, кто даёт, кто кормит, кто рядом, потому что надо. Он смотрел как на женщину. Не вульгарно. Не напористо. Просто – как на свою. И в этом было что—то необратимое.

После завтрака он не отошёл. Не ушёл в комнату, не сел с комиксом, не включил музыку. Ходил за ней по пятам, то касаясь плеча, то спрашивая, что она делает, нужна ли помощь, не устала ли. Всё это выглядело невинно, по—доброму, но слишком часто. Слишком рядом.

Когда она складывала бельё, он стоял рядом и перебирал футболки, хотя раньше ему это было неинтересно. Когда она мыла посуду, он подходил сзади, клал подбородок ей на плечо, обнимал за талию. Раньше такие жесты были редкостью – он стеснялся. Теперь – как будто боялся упустить. Держал, как будто она может в любой момент исчезнуть.

Сначала Мила отвечала – улыбкой, касанием, коротким словом. Но к обеду начала уставать. От постоянного взгляда. От движения за спиной. От того, что каждый её шаг сопровождался его «куда ты?» или «я с тобой». Она понимала, почему. Но легче от этого не становилось.

Когда ей понадобилось выйти – купить яйца и хлеб – он напрягся. Брови сдвинулись, руки вцепились в косяк двери.

– Я быстро, – сказала она. – Двадцать минут. Считай по минутам, хочешь?

Он молчал. Потом сказал:

– Я с тобой.

– Даня, я бегом. Мне в магазин и обратно. Холодно.

Он продолжал смотреть. Не обиженно, не злобно – как человек, у которого что—то отбирают.

– Подожди тогда меня здесь, – добавила она. – Я вернусь сразу. Даже не буду смотреть витрины.

Он кивнул. Но, пока она обувалась, стоял в дверях кухни. Пока закрывала замок – стоял в коридоре. Пока она выходила – смотрел ей в спину. Не хлопнул дверью. Просто остался.

На улице дул ветер. Мила шла быстро, прижав воротник к подбородку. Пыталась переключиться. Смотреть на фонари, на окна домов, на прохожих. Но внутри уже сидело. Его взгляд. Его дыхание. Его молчание у двери.

Возвращаясь, она услышала, как замок поворачивается изнутри, ещё до того, как дотронулась до ручки. Он ждал. Прямо у двери. Не за столом. Не в комнате. Там, где был звук.

Он не спросил, как прошло. Просто взял у неё пакет. Поставил на стол. Потом долго стоял рядом, не отводя взгляда.

– Я ведь вернулась, – сказала она. – Как и обещала.

– Я знаю, – кивнул он. – Просто… вдруг бы не вернулась.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что теперь ты можешь.

Эта фраза осталась с ней до самого вечера. «Теперь ты можешь». Как будто до этого не могла. Как будто теперь между ними что—то изменилось необратимо. Она чувствовала: он не формулирует, но чувствует. Он не знает, что сказать, но знает, что боится.

Весь вечер он был рядом. Даже когда она сказала: «Полежи, я хочу немного почитать», он лёг на ковёр у её ног, положил голову на колени. Не мешал. Не говорил. Просто лежал, дышал, прикасался к её бедру ладонью. В этой тишине не было уюта. Было напряжение. Мягкое, но цепкое.

Когда Мила пошла в ванную, он постоял под дверью. Не спрашивал ничего. Просто ждал. Она вышла – он встретил взглядом, как будто считал минуты. Позже, когда она пошла выносить мусор, он сказал: «Я с тобой», и она не стала возражать. Проще взять, чем объяснять.

К ночи её мышцы болели не от тяжести, а от чужого напряжения, которое всё время касалось её тела. Не грубо. Но плотно.