– Я на всякий случай, – сказал голос, – Вдруг ты заблудился… Бывает же, когда по жизни косяки прут косяками, как глупая рыба селедка в невод.

– Полагаю, мое «я» – это косяк, – выдал Тихон более-менее уверенно.

– И я о том же, – грустно отозвался внутренний голос, – Мысль о том, что «я» – это косяк, и есть самый верный косяк. А твое «я» у тебя вроде бы есть… Знаешь, а вообще я тебе так скажу: когда Бог чего-то не даёт человеку, это Он от чего-то его бережёт… или что-то от него бережёт. Слопаешь, бывало, в детстве варенье, стыренное на кухне: «Не уберёг, Господи, как же Ты так?», и в небо посмотришь с наивным детским укором. А бывает, что у тебя уже есть что-то лучшее, чем то, что ты просишь. Потому и не получаешь того, что просишь.

– Я прошу понимания, – сказал Тихон, – Мне нужно понимание процесса, мне нужно все обозвать своими именами, как тому Адаму. У меня всяк таракан должен быть поименован и пронумерован. Не тем ли Адам и занимался…

– Про Адама не скажу, а понимания не будет, – пообещал внутренний голос, – Жизнь – это тайна, таковой и останется. И не верь тому, кто обещает, что все поймешь после смерти, ибо не факт. Но каждая ситуация нужна для того, чтобы пробудить кусочек, так что определись, какой ты кусочек, как тебе стать именно тем, самым полезным Богу и людям, кусочком.

Тихон перекатился с пяточек на носочки, потом обратно, приятно ощущая тело.

– Хорошо, что я есть, – сказал Тихон.

На самом деле Тихону было легко, потому что его бытие уже было оправдано контрактом на смерть в томографе. Даже умерев, он обязательно послужит науке. Бог хочет видеть мою смерть в приборе? Чтобы лаборанты что-то померили, зафиксировали, утерли-таки нос британским ученым, пресловутым б/у.

Это ведь замечательно, когда твое существование оправдано a priori: живи, как хочешь, ты обязательно пригодишься, у тебя контракт. Ты однозначно полезный кусочек.

– А вот хренушки, – сказал внутренний голос, – Это так не работает. Твоя тройственность работает, как дар при жизни, а не в момент смерти, Тихон. Она тебе для того, чтобы жить уникально, а не умирать уникально. Да и не факт, что томограф что-то покажет… ничего он не покажет. Представляешь, томограф ничего не показывает, и твоя пожизненная стипендия оказывается подачкой, вытянутой обманным путем? Но ты уже помер, и не то, что деньги обратно вернуть институту, но и просто покраснеть от стыда за воровство и обман уже не можешь. Тебе такая посмертная слава нужна, Тихон? Давай лучше сделаем из тебя NFT. Это «нефть» на иврите, потому что без гласных… э-э, ладно, Тихон, забей.

Тихон и забил. Забил на тройственность себя, двойственность бытия и единство всего сущего. Забил на свою кусочность и целостность. Забил на уникальность и всеподобие, забил на психологов и лаборантов, забил на атомы и Бетельгейзе… вот на Бетельгейзе не надо было, но сделанного не воротишь.

Короче, до следующего раза забил, пока пробки снова не вылетели.

Маруся не то, чтобы невзлюбила, а просто не полюбила дядю. Дядя сам виноват, не дал повода, а без повода она не умела, потому что сама была не слишком долюблена в детстве безусловной любовью. Полудолюблена, как-то так… или полунедолюблена, если ваш стакан наполовину пуст. Так или иначе, шаблона любви у Маруси не было, и она импровизировала в отношениях, как могла.

А чего она не могла… Например, Маруся не могла, как настоящая женщина, не рисовать дядюшке милый флирт. Она и рисовала, смущая дядю и расписывая его лицо красным. А потом сразу же белым, так что дядюшка напоминал польский флаг вверх ногами. Бытие в промежуточном состоянии между ужасом и восторгом стало дядиной нормой.