С последним шагом стекло поддалось. Алиса провалилась. Не вниз. Вглубь. В себя. Слои сознания разъехались, как двери в пустом зале. И в этой бездне не было боли. Только факт. Она была собой. Со всеми ошибками. С каждой ложью. С каждым молчанием. И каждый из этих моментов теперь стал кирпичом под её ногами.

Она открыла глаза. Мир изменился. Воздух был холодным – наконец ощутимым. Трава колола пятки. Далеко пела птица. Резко, будто предупреждала. Впереди стояла дверь. Не красивая. Старая. Потёртая. Как из детства. С ржавой ручкой. Та самая, которую она хлопала в истерике, убегая от мачехи. Она шагнула. Дерево заскрипело. И открылось.

Тишина сгустилась в плоть. Она дышала, как рана. Алиса ступила в пространство, которое не должно было существовать. Между мирами. Между собой. Невозможное место, где всё мёртвое становилось зримым, а всё забытое – живым. Здесь время не текло. Оно застывало в каплях страха, зависавших в воздухе, как серебряные иглы. Воздух здесь имел вес, и этот вес давил на плечи, как одеяло из стекла.

Вокруг не было стен. Только контуры. Очертания предметов, не полностью проявленных. Письменный стол – расплывчатый, будто изображение из сна, с которого медленно сходит резкость. Кровать, на которой когда-то лежала, но не спала. Лампа, горевшая ночами не ради света – ради отсроченного кошмара. Это была её комната. Но не в реальности. В искривлённой версии, выстроенной из фрагментов, страхов, искажений. Комната, от которой она отказалась. Комната, которая всё это время ждала её возвращения.

Посреди – кресло. Не новое. Не старое. Оно было… запомнено. Подлокотники истёрты, будто пальцы вцеплялись в ткань с силой обречённого. На одном – кровь, свежая, будто кресло продолжало жить. Запах – не пыли. Запах сожаления. Стухших обещаний. И чего-то, что она узнала, прежде чем поняла – предательства.

В кресле – силуэт. Он не был ни тенью, ни человеком. Что-то между. Неясное пятно боли, которое дышало. Его дыхание отзывалось в животе Алисы тяжестью, как если бы в ней пробудился забытый ребёнок. Она подошла ближе. Движения её были неуверенными. Но точными. Слишком близко. Сердце не билось. Оно выжидало. Как зверь перед броском – но не для нападения, а для признания.

– Я видела тебя раньше, – прошептала она. Голос сорвался на шорох. – В зеркале. В детстве. Всегда сбоку. Когда боялась смотреть прямо.

Силуэт поднял голову. И черты – проступили. Рвано. С усилием. Как будто сама память сопротивлялась. Лицо было её. Не сегодняшнее. Не прежнее. То самое, которое она отвергла. Версия, что затаилась между ночами. С глазами, научившимися плакать без слёз. С губами, научившимися молчать, когда кричать было опасно.

– Почему ты жива? – голос звучал древесно. Шероховато. Будто говорила сама река, пересохшая от чужих грехов. – Ты не должна была выжить.

Алиса не ответила. Не могла. Или не хотела. Потому что знала: оправдания не работают, когда ты сам себе суд. Тень выпрямилась. И стала точной копией. По росту. По изгибу плеч. Но взгляд – не её. Глубже. Мрачнее. На лбу – старая царапина, знакомая до боли. Под глазом – фиолетовая тень. Губы рассечены.

– Ты вытащила меня из огня, а потом бросила, – она не плакала. Её голос был ровным. – Ты выжила – я нет. Я осталась в этом кресле. Смотрела, как ты жила дальше. Училась. Влюблялась. Лгала. Падала. Поднималась. Но без меня.

Алиса чувствовала, как дрожь поднимается по телу. Ноги ватные, как в бреду. Но она стояла. Потому что не стоять – значило исчезнуть. Раствориться. А она ещё не сказала главное.