– Что это?

– Последний ключ. Чтобы призвать. Или разрушить. Иногда – одно и то же.

– Призвать кого?

Он молчал. И в этом молчании – страх. Не тот, что парализует. Тот, что прорастает в человеке годами, становится частью мышц, частью речи. Он знал. Алиса поняла это. Он знал имя. Но не сказал. Потому что имена – это двери. Их нельзя открывать без последствий.

Она не настаивала. Подалась вперёд. Сосуд задрожал. Он отзывался на её присутствие. На биение её крови. На саму суть того, кем она была. Или должна была быть.

– Оно реагирует на меня.

– На твою кровь. На твою линию. На то, что в тебе спит.

Он вынул иглу, не торопясь. Кончик её блеснул, как зуб. Он не предложил – он знал, что она примет. Алиса протянула руку. Лезвие прошлось по коже – легко, будто воздух рассёкся. Не было боли. Была память. Глубокая, древняя, не её. Как будто чужая боль пробежала по венам.

Капля крови упала в сосуд. Жидкость вспыхнула. Свет был тёплым, живым. Он бился, как сердце. Сосуд пульсировал. Камень под ногами задрожал. В нише тень дёрнулась. Алиса не смотрела, но знала. В каждой косточке – знала. Что-то просыпалось. Что-то, что не должно было быть забыто.

Пламя в сосуде медленно затухло. В тот же миг плита над телом открылась. Не с шумом – с треском камня, с жалобным звоном металла. За ней – фреска. Старая, выжженная, но сохранившая суть. Женщина. Руки раскинуты. Лицо – искажённое. Как будто художник не видел её, а чувствовал. Или боялся. В груди – медальон. А в центре – пламя. Настолько живое, что оно, казалось, могло согреть. Или обжечь.

– Она?

– Это не портрет. Это – обет. Клятва, вплавленная в камень.

Алиса потянулась к фреске. Камень был горячим. Это не должно было быть возможным – под землёй, в склепе, окружённом смертью. Но он пульсировал. Как сосуд. Как жила. Она приложила ладонь. Внутри неё всё замкнулось. Тот же ритм, та же вибрация, что в сосуде. Что в её крови. Что в тени.

– Кто она? – голос был хриплым. Не от страха – от узнавания.

Дэмиен стоял спиной. Не потому что не мог смотреть. Потому что не мог говорить иначе.

– Та, кого сжигали. Не один раз. Не одну жизнь. И каждый раз она возвращалась. Болью. Пеплом. Светом. Сильнее.

– Ведьма?

Он повернулся. Его лицо было чужим. Полным не боли – чем-то глубже. Смирением. Ожиданием.

– Больше. Она – огонь. Живой. Старше церквей. Старше имён. Она твоя кровь, Алиса. Но ты – не она. Пока.

И тень в решётке встала. Без резких движений. Как королева. Как приговор. Как женщина, что слишком долго ждала и больше не хотела ждать. Её форма стала плотнее. Черты – яснее. Пространство вокруг будто сгущалось. Алиса чувствовала, как воздух сопротивляется, как сама реальность трещит от напряжения. Когда лицо стало различимым, она выдохнула:

– Я её помню.

Фонарь мигнул. Решётка издала дрожащий звук. В нише – пусто. Как если бы её никогда не было. Только запах. Гарью. Проклятием. Обрядом. И памятью, которую больше нельзя стереть.

Они молчали. Несколько бесконечно долгих секунд, наполненных звуками, которых не существовало – шорох камня, будто под ним ползала чья-то память, пульс в висках, эхом отражающийся от потолка, и треск фонаря, перегретого напряжением чужого присутствия. Алиса смотрела в нишу, теперь пустую, как обугленная рана. Пустота не успокаивала – наоборот, она требовала. Тень ушла, но её след остался, растёкся по воздуху, впитался в кожу. Она не могла убедить себя, что всё закончилось. То, что исчезло из поля зрения, укоренилось в её памяти, как заноза. И эта память не умирала. Она расцветала. Горела. Предчувствие, зов, что-то родное и ужасающе близкое не отступало ни на шаг. Оно жило в ней.