Она выдохнула. Вдох – как будто глотаешь воду, в которой когда-то тонул.

На столе перед ней – деревянный ящик. Дубовый. Резной. Тяжёлый, с медным замком, который покрылся патиной. Алиса не помнила, откуда он. Но он всегда был. Или нет?

Руки потянулись сами. Движения – как у реставратора, не желающего навредить реликвии. Щелчок. Второй. Третий – тугой, словно замок сопротивлялся. И всё же поддался.

Внутри – запах времени. Старой бумаги. Сухой крови.

Платок. Серый, с пятном. Когда-то она думала: варенье. Сейчас – знала. Кровь.

Рядом – свёрнутая записка. Пожелтевшая, как зубы умирающего. Чернила – блекло-синие.

«Если ты это читаешь, значит, правда начинает гореть.»

Почерк – женский. Уверенный. Но не материнский. Алиса провела пальцем по строчке. Буквы дрожали, как голос в исповеди. Чернила на старой бумаге – как вены на обнажённой коже.

На обороте – дата: 1867.

Её дыхание сбилось. Эта дата была выгравирована на раме оригинальной картины. Место, где сердце истории начало биться. Или сгорать.

– Нет… – голос вышел сиплым. Как шёпот сквозь пепел.

Внутри ящика что-то ещё. Металлическое. Алиса нащупала его. Медальон. Овальный. Из потемневшего серебра. Гравировка почти стёрта, но можно разобрать букву «М».

Она открыла.

Внутри – вырезка из фотографии. Только глаз. Женский. Цвет не разобрать, но форма… та же, что во сне. Глаз, который смотрит не на тебя, а в тебя. Как зеркало, которое отказывается отражать, потому что уже отразило слишком много.

И снова – тень за спиной. Движение.

Алиса не обернулась.

Она знала: никого нет. Именно поэтому – страшно.

Лестница скрипела под ногами. Дом дышал. Каждая доска – как хрип умирающего. Ночь прижалась к стеклу, липкая, как чужая кожа.

Алиса спустилась босиком. Камень холодил ступни. Стук сердца – в ушах. Как удары молотка по стеклу. Вот-вот – и всё треснет.

Дверь мастерской была приоткрыта. Она закрывала её. Точно.

На полу – узор. Ржаво-коричневый. Кривой. Будто начерчен пальцем, обмакнутым в кровь.

И – знакомый.

Узор, который Алиса бессознательно выводила на запястье последние пятнадцать лет. Знаки, пришедшие из сна, из боли, из чего-то древнего. Сейчас они были на полу.

Не её рука их начертила.

Сквозняк дохнул в лицо. Запах – лилия и порох.

Тот самый. Парфюм матери. Или… нет. Что-то другое. Похожее. Более тяжёлое. Как духи, которые носят мёртвые, чтобы не пахнуть гнилью.

– Кто здесь? – голос сорвался. Сухой. Без дрожи. Словно полицейский на допросе, а не девочка, застывшая в доме с тенями.

Тишина. Только лампа над картиной качнулась. Раз. Второй. Отбрасывая тень на стену. Тень – вытянутая. Как петля.

Холст дрожал. Краска – пульсировала. Красный – стал гуще. Как артериальная кровь, застывшая от времени, но не умершая.

Алиса подошла. Пальцы – к ткани. Касание.

Боль. Вспышка. Резко. Как ожог в детстве. Слёзы под веками. В голове – гул. Не звук. Ощущение.

Видение:

Петля. Бирюзовый дым. Шарф – тот самый, с пятном. Он затягивается сам, будто кто-то тянет с другой стороны.

И голос. Женский. Шёпот, знакомый до боли.

– Если ты не скажешь правду, она скажет за тебя.

Свет мигнул. Всё исчезло.

Холст – снова просто ткань. Алиса отшатнулась. Рука горела. На коже – след. Чёткий. Буква «М».

Она встала. Дыхание сбилось. Всё тело – натянутая струна.

– Это ПТСР. Психоз. Эффект свечи. Иллюзии. Галлюцинации. Я просто устала. Всё. Ничего нет. Никто не шепчет.

Но где-то в глубине – она знала.

Шепчут.

Алиса долго стояла у окна. За стеклом ночь растворялась в утренней дымке, как тушь, капнутая в воду. Лондон был далеко, Париж – ещё дальше. Только здесь и сейчас – её мир, впаянный в рамки мастерской, как картина в гробовую крышку.