Лия вздохнула так, будто ей пришлось перетащить этот звук через Альпы.

– Ну, вам же не привыкать…

Я рассмеялась. Горько, как полынь. Наша "любовь" с Финном давно превратилась в безысходность: ссора – молчание – его букет роз – мои извинения за то, что «спровоцировала». Но теперь…

Теперь между нами стоял Ганс. Его тень была длиннее, чем коридор в доме отца, где мы когда-то прятались играя в прятки.

– Мне кажется, это конечная, – голос мой звучал чужим, будто его вырезали из старой магнитофонной ленты. – Мы больше не сойдемся.

Лия засопела, и я представила, как она ёжится на диване Теодора, укутанная в его гигантский свитер. Они – как два кусочка пазла, идеально подогнанные. А я… Я будто потеряла половину деталей где-то между поцелуем Ганса и этим проклятым списком дел.

– Лу, ты… – она запнулась, и я поняла – хочет спросить о Гансе. О том, почему его имя теперь звучит в моих сообщениях чаще, чем имя парня. Но вместо этого сказала: – Выспись. Завтра всё покажется проще.

Когда звонок оборвался, я еще долго лежала на кровати, стараясь отключить голову. Лишние мысли, как рой ос в голове, лишь делали мне больнее. А потом встала и достала список из сумки, уселась на кровать и перечитала его вновь.

Чернила пятого пункта – «Перестать бояться» – расплылись, будто бумага плакала.

Я прижала листок к груди, ощущая, как его края впиваются в кожу. За окном дождь стихал, оставляя после себя лужи-зеркала. В одной из них, искаженная рябью, отражалась я – с распущенными волосами, в растянутом свитере Ганса, который стащила тогда из его комнаты. На шее тускло поблескивал дракон.

“Завтра,” – прошептала я, прекрасно понимая, что это всего лишь самообман. Завтра мне предстоит сделать выбор, который изменит всё:продолжать ломать себя ради Финна или…или наконец-то прислушаться к своему израненному сердцу.

Внезапный свет от телефона разрезал темноту комнаты.

Сообщение от Ганса:

Придурок, 20:51

“Ты права. Это больше не повторится.”

Я зажмурилась, пытаясь представить его именно сейчас: как он сидит на краю своей кровати, держа в дрожащих пальцах окровавленный платок, и набирает эти слова, которые, как он думает, принесут облегчение. Но разве можно что-то исправить несколькими предложениями, когда между нами столько недосказанного?

Тишина в комнате густая, тягучая, как смола. Я лежу, уставившись в потолок, где трещины рисуют карту забытых миров – вот здесь, над кроватью, извилистая река страхов, там, у люстры, горный хребет невысказанных слов. Лунный свет пробивается сквозь жалюзи, рассекая темноту на полосы – тюремные решетки для моих мыслей.

Список лежит на тумбочке.

Он не просто лежит – он смотрит. Бумага, помятая в десятках карманов, пожелтевшая от прикосновений, будто впитала весь мой пот, все слезы. Я протягиваю руку, и пальцы натыкаются на холодный край рамки с фото – мы с Гансом в двенадцать лет, стоим у озера, оба в дурацких соломенных шляпах. Он держит лягушку, я корчу гримасу.

Тогда мы еще смеялись.

Тогда слово «сводные» не жгло язык как раскаленный гвоздь.

– Трус, – шепчу я в темноту, перекатываясь на бок. Простыня пахнет порошком, которым мать стирает все вещи – едкий, чужой. Но свитер Ганса, прижатый к животу, источает другой запах: древесный дым костра, что мы разводили прошлым летом, кисловатая нота его пота, сладковатый шлейф дешевого одеколона «Тайфун», который он упорно покупает, хоть я тысячу раз говорила, что пахнет он, как разорившийся ковбой.

Где-то за стеной скрипнула труба – долгий, протяжный стон, будто дом скулит от непрожитого горя. Я натягиваю свитер через голову. Слишком большой, он съезжает с плеча, обнажая шрам от ожога – тот самый, что я получила, выхватывая у Ганса чашку с кипятком, когда он в девятом классе пытался варить кофе для мачехи. Ткань грубая, колючая, но я вжимаюсь в нее лицом, вдыхая до головокружения.