Когда мы познакомились, ему не было и сорока, а выглядел он лет на тридцать.

Однажды Роджер приехал забирать меня из универа, однокурсницы тогда толпились у окон, побаиваясь выйти на улицу.

Татуировки, грива черных волос, смуглое обветренное лицо с выразительными чертами. Шрам над бровью, разорванное ухо. Серый цвет его глаз блестел сталью, как и охотничий нож с широким лезвием, который Роджер доставал при любом удобном случае: отрезать бирку от моего нового, только что купленного платья. Зарубкой отметить на дверном косяке мой рост. Или намекнуть пьяным подросткам, что лучше бы им пройти мимо. Если бы кому-то пришло в голову спросить, кто мой лучший друг, я бы назвала его. Хотя предан он, кончено, не мне.

Сейчас, думаю, однокурсницы также толпились бы у окон: за прошедшие одиннадцать лет Роджер почти не изменился, только в деготь его волос влилась седина и шрамов стало побольше.

Друг, воспитатель, надзиратель. Я получила его в придачу к своей новой жизни. История Золушки меркнет по сравнению с моей. И пусть я нашла не принца, а отца, и жили мы не во дворце, а в доме на две спальни, я чувствовала, что получила куда больше, чем героиня сказки.

— Все так плохо? — спрашиваю у Роджера, кутаясь в его куртку.

Молчит. Значит, я и вправду дров наломала.

— Ну, конечно, плохо, раз ты везешь меня к нему в такое время, — печально вздыхаю, хотя знаю, что на Роджера это не подействует. — Ты же не случайно встретил меня как раз после прощания с Графом?

Он не произносит ни слова, и это молчание помогает мне вести диалог лучше любых реплик. Я привыкла к такому роду общения с ним. Никто бы не смог обвинить Роджера в выбалтывании секретов.

Его молчание направляет мои мысли в нужное русло.

— Значит, следил за мной... От дома Графа? Наверняка еще от моего дома. Ты же знаешь, как я этого не люблю!.. Конечно, не имею права! — огрызаюсь я на непроизнесенное вслух обвинение. — Кто же жалуется, когда пойман с поличным? Кстати, насколько «с поличным»?

Роджер достает из рюкзака конверт. Я знаю, что там, но до последнего надеюсь ошибиться. Открываю и вместо того, чтобы расстроиться, едва сдерживаю улыбку. Мы с Графом отлично смотримся. Да что там! У нас одна аура на двоих, мы словно внутри нее, как в мыльном пузыре.

В черно-белых тонах Граф выглядит еще притягательнее. Роджер — отличный фотограф. Мне только не повезло с тем, кто у него заказчик.

— Вот и зачем столько бумаги переводить? Мог бы просто отцу на комп скинуть.

Располагаю стопку фотографий так, чтобы на них падал свет фонаря. Разглядываю снимки.

Вот мы с Графом стоим у старого дома в Маленьком городе, над нами хоровод листьев. Вот я, улыбаясь, дарю Графу листок... Он протягивает руку... Прячет листок за пазуху... Дарит мне каштан... Ломает замок на двери... Мы входим в дом... Я — крупным планом — склоняюсь над граненым стаканом, рассматривая тончайшие стебли сухих цветов. Вот Граф подает мне руку, помогая перепрыгнуть через провалы в ступенях.

Как Роджер вообще умудрился это снять? Там же и окна нет.

Вот Граф хватает меня за запястье... Я целую его…

У меня перехватывает дыхание. Ладно, самой-то себе я могу признаться: люблю целоваться с Графом. Это… невозможное… непередаваемое ощущение.

Борьба с Графом… Придорожное кафе… Вокзал…

Вздыхаю. То, что происходило на вокзале, папе не понравится так же сильно, как и мой поцелуй.

Задумываясь, машинально перебираю оставшиеся фото. Затем кошусь на рюкзак Роджера, в котором, вероятно, лежит фотоаппарат.

— А сегодня ты тоже… снимал?

Дожидаясь его ответа, сглатываю комок в горле.