Мы не упомянули еще об одном очень значимом – особенно для экономистов-либертарианцев, заинтересованных в развитии исследований теории и практики человеческой свободы – аспекте. Основанная на узком понимании рационализма, утилитаристском подходе к анализу затраты– выгоды и представлении о неизменности и полной доступности необходимой информации (в детерминистском или вероятностном смысле), неоклассическая методология очень легко впадает в оправдание принудительных мер государственного вмешательства. Иными словами, когда неоклассики начинают заниматься «социальной инженерией», они, незаметно для самих себя, превращаются в «аналитиков», готовых выписать интервенционистский рецепт для лечения тех болезней, которые они наблюдают в реальном мире. Это, конечно, создает вокруг неоклассической школы ореол «практичности», но, с другой стороны, именно это часто приводит неоклассиков к оправданию массированного государственного вмешательства. Эта проблема особенно остро стоит перед нашими союзниками – неоклассиками чикагской школы; преданность чикагцев делу свободы и их стремление ее защитить не вызывает сомнений, несмотря на то что их теоретические выводы зачастую далеки от того, что хотелось бы видеть либертарианцам, так как преданность чикагцев сциентизму неоклассической школы вполне сравнима с их преданностью идеалам свободы, а возможно, даже превосходит последнюю. Еще в 1883 г. Менгер, критикуя Адама Смита, показал, как ученые, пытаясь научными методами создать или исправить социальные институты, неизбежно приходят к интервенционистским выводам^>71. А уже в наше время один из столпов либертарианского Общества Мон-Пелерен с сожалением констатировал: «Печально, когда наши чикагские союзники используют свои выдающиеся таланты, помогая государству более эффективно делать то, чего оно не должно делать, или то, что оно должно было бы делать в значительно более скромных масштабах»^>72. Те неоклассические теоретики, которые хотят быть либертарианцами, часто становятся жертвой своего рода «парадокса либертарианской социальной инженерии»: полностью разделяя научный подход неоклассической социальной инженерии, они одновременно пытаются использовать неоклассическую модель и инструментарий для оправдания того, что кажется им более «либертарианской» экономической политикой (хотя на самом деле защищаемые ими меры часто противоречат главным принципам свободы). В долгосрочной перспективе они всегда, зачастую незаметно для себя, приходят к поощрению типичного для государственного вмешательства институционального принуждения. Причина не только в том, что в руках других, не очень добросовестных или не слишком любящих свободу теоретиков их аналитические новации легко превращаются в инструмент оправдания мер государственного вмешательства, но еще и в том, что – как в случае, упомянутом Крейном, – они сами предлагают решения, которые лишь на первый взгляд ведут в верном направлении, а на самом деле часто усиливают в конечном счете интервенционистскую роль государства. Это противоречие между сциентистским подходом неоклассиков и либертарианством не раз возникало на протяжении истории экономической мысли; вероятно, самым ярким примером может служить Иеремия Бентам, который вначале склонялся к либертарианству, но в конце концов стал сторонником государственного интервенционизма^>73. Как бы то ни было, всем очевидно, что социальная инженерия, которую усиленно поощряет неоклассический мейнстрим, несет ответственность за ту небывалую экспансию государства, которую мы наблюдаем сейчас. Поэтому, с нашей точки зрения, Ганс-Герман Хоппе совершенно справедливо говорит, что позитивистская методология неоклассиков нередко служит «интеллектуальным прикрытием социализма»