– Хотите, я тоже вам кое—что расскажу? – Начальник поднял глаза, и голос его стал жёстким, с оттенком сдержанной злобы чиновника, которого вынуждают смотреть не вперёд, на карьеру, а под ноги. – Девяносто процентов заявлений – бред, ложь или искажение. Это поток, Анненков, бесконечный и липкий, как канализация. Кто—то что—то увидел, кто—то подумал, кто—то подслушал. Сотни заявлений, тысячи слов – и всё разваливается при первом же допросе. Вы сами это прекрасно знаете. Это не следствие, это болото, в которое нас постоянно пытаются втянуть. И теперь вы хотите затащить туда имя Рикошетникова? Хотите, чтобы на стол судье лёг документ, где фигурирует профессор, обладатель международных премий, человек, лекции которого публикуются в Nature и который, между прочим, возглавляет консультативный совет по этике в науке при президенте? Вы предлагаете превратить его кабинет в сцену дешёвого криминального шоу? Вынести из его дома бумаги, книги, личные вещи, а потом позволить третьесортным блогерам публиковать фотографии, как научный мэтр сидит на табуретке в коридоре, потому что молодой следователь увидел в словах горничной уголовную перспективу? Этого вы хотите?

Следователь сжал зубы. Внутри него росло знакомое чувство – холод, смешанный с гневом, возникающий всякий раз, когда правда сталкивается с железным лбом «репутационной осторожности».

– А если она права?

– А если, Анненков, она просто испугалась? Или решила привлечь внимание? Может, узнав о смерти девушки, она начала пересматривать в памяти всё, что видела, добавляя значение каждому жесту? Теперь каждая эмоциональная свидетельница – автоматический повод для судебного преследования? Мы работаем не с воспоминаниями и страхами, а с фактами. А фактов, уважаемый, у вас нет. Только голос на диктофоне. Нет ни капсулы, ни следов вещества, ни доказуемого мотива. Психологическая достоверность – не юридическое основание. Хотите истину? Несите материальные доказательства. С подписями, результатами экспертиз и юридической перспективой. Пока их нет. И вы это знаете.

Наступила тишина. Формально начальник был прав. Но что—то внутри Анненкова отчаянно кричало: нет, он не прав.

– Вы свободны, – тихо сказал начальник.

Дверь закрылась за ним беззвучно. Анненков шёл по коридору, словно сквозь вязкий воздух. Внутри всё гудело от злости и бессилия. Он ясно видел лазейку, в которую можно было пролезть, но стоял перед ней с завязанными руками. И самое страшное – понимал, что это не предел.

Пока машина везла его к дому профессора, Анненков сидел почти неподвижно, будто внутри него шёл тихий и безжалостный суд. Внутренний голос, обычно спокойный и ясный, теперь звучал с сомнением: правильно ли он поступает? Хватит ли у него не доказательств – их и правда не было, – а характера, чтобы взглянуть в глаза человеку, которого давно считали неприкасаемым? Он мысленно повторял каждую фразу, оттачивая интонации, ища ту тонкую грань между давлением и выдержкой, когда слова не ломают человека, а лишь подтачивают его. Всё должно быть выверено до малейших оттенков: сначала прямой взгляд, затем пауза, потом голая правда. Он не мог позволить себе слабости. Если не надавит сейчас – дело застынет.

Когда в окне появилась калитка особняка, он уже точно знал, с чего начнёт. Машина остановилась плавно и бесшумно. Воздух снаружи был влажным, прохладным, пропитанным запахами хвои и нагретого камня. Дом возвышался на участке, будто изолированная сцена, где каждое движение неизбежно становится частью спектакля.