Он проводил её до двери. Их прощание было сдержанным, взгляд её на миг задержался на его лице – и исчез.

Когда дверь закрылась, тишина вернулась в кабинет. Но теперь она была другой: не привычной рутиной, а глухой и вязкой, полной чего—то тревожного и неопределённого. В ней негромко скрипнули ручки кресла, когда Анненков снова сел. Перед ним лежали записи: ровные строки, в которых слово «жест» встречалось слишком часто.

Он провёл пальцем по бумаге, будто проверяя, осталась ли в ней дрожь её рук. Слова на глазах приобретали форму, и эта форма могла быть капсулой, таблеткой или… приказом.

Это была первая настоящая подвижка за долгое время.

Начальник следственного управления встретил его холодным взглядом, в котором сквозило раздражение, вызванное не сутью дела, а самой попыткой нарушить безупречную чиновничью инерцию. Кабинет был обставлен строго и дорого, в нём пахло кожей, лакированным деревом и неприступностью.

– Ходатайство? – переспросил он, не поднимая глаз от бумаг, и в голосе уже слышалась усмешка. – Вы хотите, чтобы я подписал бумаги и запустил процесс, который завершится тем, что судья получит на стол заявление на обыск у одного из самых уважаемых учёных страны? Вы действительно собираетесь просить санкцию на вторжение в жизнь человека, известного в Европе, цитируемого в академических журналах, человека, который завтра будет принимать гостей из Австрии и Японии?

Анненков стоял прямо, руки за спиной, но пальцы уже дрожали от скрытого напряжения.

– Да. У нас есть свидетель, которая была на месте и видела всё сама. Она описывает не просто ситуацию, а конкретный жест – резкий, целенаправленный и явно осмысленный. По её словам, профессор вложил что—то в рот потерявшей сознание Софье – возможно, капсулу или таблетку. Это не догадки. Она подробно описала движение и несколько раз повторила его без колебаний. Это не случайная фантазия, а отчётливое воспоминание, которое вызывает у неё страх. Она не просила денег, не стремилась привлечь внимание, а просто не могла больше молчать. У нас есть достаточные основания для подачи ходатайства на обыск. Дальше пусть решает суд.

Начальник театрально откинулся в кресле и тяжело вздохнул, будто от него требовали не санкции, а личной жертвы.

– У нас есть слова какой—то девчонки с приёма. Без документов, без проверки и без статуса. Прислуга, Иван Сергеевич. Вы ведь понимаете, что она даже не постоянный сотрудник, а случайный человек, временная единица, которой никто не интересовался ни до, ни после события. Ни рекомендаций, ни обязательств, ни даже удостоверения в деле. Она может исчезнуть завтра, и мы даже не вспомним её фамилии. Не врач, не эксперт, даже не сотрудник лаборатории. И вы хотите, чтобы на основании её сбивчивых впечатлений, сказанных под влиянием эмоций, мы ворвались в дом академика? Человека, читающего лекции за границей, получающего награды от королевских научных обществ, того, кто в следующем месяце будет представлять страну на международном конгрессе? Вы хотите, чтобы его фотографии украсили первые полосы жёлтой прессы с заголовками вроде «Профессор – отравитель»? Только потому, что девочка из агентства решила, будто заметила нечто подозрительное?

Анненков ответил без заминки:

– Не просто впечатлений. Она дала точное описание действия профессора. Наклонившись над Софьей, он совершил движение, не характерное для оказания первой помощи: это не проверка пульса, не попытка реанимации, а намеренное действие. Его рука поднялась к её лицу, пальцы коснулись губ, и он вложил что—то ей в рот. Это Марина описала не с чужих слов и не по намёкам, а из своей памяти, повторив жест трижды одинаково. Я проверил её намерения: она не искала выгоды, не пыталась использовать ситуацию. Она испугана, но абсолютно последовательна. Её рассказ не путается в деталях – наоборот, с каждым разом становится только чётче. Психологически это не воображение, а травматическое воспоминание, запечатлённое в теле. Весь разговор записан на диктофон с временными метками. Я готов предоставить запись и организовать очную ставку при необходимости.