День тянулся вязко, как сквозь мутное стекло, покрытое тонким слоем старого жира. Солнечный свет, пробиваясь через высокое окно, ложился на стол Анненкова тусклым прямоугольником, в котором пыль плыла медленным дождём. Кабинет пропитался рутиной: тихое щёлканье клавиш в соседней комнате, редкие шаги по коридору, сдержанные голоса за дверью, пахнущие кофе и усталостью. Всё было так, как всегда. И это «всегда» угнетало.

Следователь слегка наклонился вперёд, тупо глядя в серую папку, в которой не осталось ничего, способного взволновать. Фамилии, даты, протоколы – круг, из которого не выбраться. Следы, казавшиеся когда—то обещанием развязки, теперь увяли в сухих формулировках экспертиз. Он читал машинально, без попытки понять, скользя взглядом по буквам, которые уже не складывались в слова. Мысли разбивались о внутреннюю стену бессилия.

Он потянулся за ручкой, провёл ею по краю листа, словно хотел процарапать гладь действительности, но даже это движение казалось обречённым. Всё застыло: кабинет, дело, он сам. Механизм следствия дал сбой, оставив лишь пустоту между строк.

В этот момент телефон ожил резким, чуждым звуком, словно звонок пришёл не по линии связи, а прямо из другой реальности. Аппарат вздрогнул, как от боли, и снова настойчиво зазвенел – будто зов о помощи. Номер был незнаком. Не раздумывая он поднял трубку.

– Анненков. Слушаю.

Пауза – короткая, как вдох перед признанием.

– Здравствуйте… – Голос на другом конце дрожал тонкой струной. Женский, молодой. – Меня зовут Марина. Я работала в доме профессора Рикошетникова в тот трагический вечер, на приёме. Меня пригласили через агентство. Я думала, это просто подработка… а потом всё это…

Слова срывались, как капли из треснувшего сосуда. Анненков не перебивал. Голос звучал искренне, но под ним чувствовалась неуверенность и тревога – дрожь, которую нельзя подделать.

– Что вы хотите сообщить? – спросил он мягко, почти по—отечески, откидываясь на спинку стула. Пальцы сжимали трубку крепче.

– Тогда, на приёме… я видела одну вещь. Мне казалось, это не важно. Просто жест. Но теперь… я не могу спать. Мне кажется, что это было… – голос её оборвался, почти исчез.

– Вы в безопасности, Марина, – сказал он, глядя на дверь, за которой продолжалась безликая тишина ведомства. – Приезжайте сейчас. Это может быть важно.

В трубке послышался вздох, которым принимают решение, способное изменить многое.

– Хорошо. Я приеду сейчас. Только… вы точно будете там? Один?

– Я буду ждать. И вы не останетесь без защиты, – ответил он и только потом понял, как пересохло в горле.

Раздался щелчок – линия оборвалась, оставив пустоту. Анненков медленно опустил трубку и задержал взгляд на чёрном пластике, будто там ещё сохранялось тепло чужой тревоги. Звонок не ушёл в прошлое, он остался в воздухе, растёкся по стенам холодным туманом.

Следователь встал и подошёл к окну. У здания было пусто, даже ветер, казалось, затаился. Он почувствовал: сейчас что—то изменится. Слова, услышанные по телефону, были не просто информацией – знамением. Ткань дела начала шелестеть.

До приезда девушки оставалось не больше пятнадцати минут. Он ещё не знал, что именно она скажет, но внутренний щелчок уже произошёл.

Она вошла осторожно, будто боялась нарушить какой—то внутренний порядок. На пороге замерла, едва слышно вдохнула и только затем шагнула вперёд. Свет из окна осветил её бледное лицо, высокие скулы и лёгкий блеск на висках – след недавнего страха.

На Марине было простое тёмное пальто, не по сезону лёгкое, с помятыми рукавами – так бывает, если долго держать его в руках. Под ним тонкий свитер приглушённо—оливкового цвета и юбка до щиколоток, едва заметно колышущаяся при движении. Туфли с потёртыми носами были слишком открыты для погоды, и пальцы ног судорожно сжимались внутри – то ли от холода, то ли от напряжения. Волосы, тёмно—каштановые с мягким рыжим отливом, были собраны в торопливый пучок, из которого выбивались пряди, выдавая спешку. Глаза серо—зелёные, усталые, наполненные чем—то застывшим, тревожным.