Рикошетников чуть приподнял подбородок. В глазах мелькнула тень раздражения – быстрая, как судорога.

– Вы явились сюда, балансируя на грани полномочий, – процедил профессор, не скрывая раздражения. – Без уведомления, без ордера, без соблюдения порядка. Вторглись в мой дом, в пространство, где я работаю, живу, мыслю. Ведёте себя так, будто вам дозволено всё. Будто я – не человек, а объект для допроса. Как будто вправе ворваться в мой день, ткнуть пальцем и потребовать объяснений. Вы не суд, даже не комиссия. Всего лишь чиновник с подозрением и диктофоном. Вот вся ваша логика. Считаете это доблестью? Это мелочность, глупое и опасное упорство. Хотите, чтобы я молчал и сглотнул это? Не выйдет.

– Вы правы, – спокойно кивнул Анненков. – Формально ничего не могу. У меня нет санкции, нет решения суда, вы вправе не пускать меня дальше этого кабинета. Но вы же не хуже меня знаете, как действует механизм подозрения. Это не просто слова, не бумага с печатью. Это взгляд, интонация, намёк. То, что остаётся в воздухе, в разговорах, в паузах между фразами. Подозрение не исчезает – оно укореняется. Люди запоминают не факты, а настроение. Они не вспомнят, кто кого обвинил. Но будут помнить, что что—то было, что следователь приходил, что разговор состоялся, что профессор отказал. И этого достаточно. Механизм уже запущен. Вы будете жить под этим взглядом. Под постоянным «а вдруг». Даже если абсолютно невиновны, даже если чисты, как стекло, осадок останется. Подозрение липкое – оно въедается в жизнь, впитывается, как воск в дерево. Вам не страшно, профессор, жить так?

Рикошетников прищурился. От прежней вальяжности осталась лишь поза: руки, напрягшиеся на подлокотниках, кожа на висках, натянутая как струна. Голос он держал спокойным, почти холодным:

– Мне нечего бояться.

– Разве? – Анненков говорил медленно, с подчёркнутой вежливостью, будто предлагал договор. – Подумайте: вы невиновны, но вокруг уже шепчутся. Даже если я ничего не найду, вам будет сложно. Люди запомнят, что кто—то что—то видел, что приходил следователь, что вы не разрешили обыск. Такое остаётся в памяти крепче газетной статьи. Это липнет. Вы готовы так жить?

Профессор резко встал, словно силой толчка хотел вытеснить напряжение из собственного тела. Лицо его вспыхнуло, голос приобрёл сдавленный хрип:

– Ищите! Проверяйте всё, если жаждете копаться в моих книгах, бумагах, шкафах! – закричал он, захлёбываясь гневом. – Я устал! Меня трясёт от ваших визитов, затянутых пауз, жалких намёков и от тени, которую вы таскаете за мной по коридорам, как проклятие! Вам мало того, что я терпел молча? Я не мальчишка из подворотни, не чиновник из районной конторы – вы забываетесь, следователь! Это мой дом! Моя жизнь! Вы вторглись сюда с пустыми руками и смотрите на меня так, будто уже судите! Хватит! Проводите обыск, зовите людей, вытаскивайте ящики, срывайте ковры – если только это прекратит унижение!

Он сделал шаг, будто хотел пройти мимо, но остановился. Руки его дрожали. Анненков чуть улыбнулся, ничего не сказал. Медленно достал телефон, набрал короткий номер, дождался ответа:

– Начинайте. Я получил согласие. Группа внутрь. Немедленно.

Он убрал телефон в карман, поднял глаза. Профессор стоял спиной, у окна. Издалека донёсся звук открывающейся калитки, скрип шагов – сдержанный ритм приближающейся неизбежности.

Анненков подошёл к столу, провёл пальцем по лакированной поверхности, выпрямился, оглядывая комнату так, будто заново её изучал.

– Спасибо за сотрудничество, – тихо произнёс он.