Анненков не обернулся, продолжая смотреть на кресло и на окно, за которым темнота казалась гуще, чем снаружи. Рядом с подоконником стояла пустая хрустальная ваза, в которой отражался свет из коридора, распадаясь на живой, почти неуместный спектр в этой мрачной комнате.

Он повернулся и ещё раз быстро окинул помещение взглядом, как делают опытные следователи, фиксируя не детали, а общую картину. И в этой картине не было ничего необычного – всё слишком правильно, слишком аккуратно лежало на своих местах.

Анненков обошёл комнату по периметру, задержавшись у камина. Подошёл ближе, провёл пальцем по мраморной полке, на которой лежала сухая, старая пыль – без следов недавнего вмешательства. Затем вернулся к креслу, снова осмотрев пространство, в котором даже воздух, казалось, старался оставаться неподвижным. И всё же его не покидало ощущение, что воздух здесь плотнее обычного. Словно кто—то недавно покинул это место, но след его ещё не успел исчезнуть. Это было не запахом и не звуком, а едва уловимым ощущением постороннего присутствия.

Иван присел рядом с креслом, положив ладонь на пол – паркет был гладким, старым, натёртым до блеска, без единой царапины. Поверхность была холодной – не ледяной, но такой, что прохладу ощущаешь не кожей, а глубже. Он медленно выпрямился, чувствуя, как позвоночник слегка хрустит от напряжения, и, не отрывая взгляда от кресла, шагнул назад, словно стараясь держать дистанцию с тем, что ощутил, но не мог объяснить.

– Здесь ничего нет, – произнёс он, глядя перед собой. – И всё—таки…

Он не закончил мысль – она не сложилась в слова, осталась на уровне интуиции, которая не любит, когда её ловят.

Кабинет профессора встретил Анненкова тишиной – не той, что бывает в пустых помещениях, а выстроенной и натянутой, словно ткань на раме. Всё здесь говорило о строгом контроле: книги стояли идеально ровно, ни одна не выступала из ряда, чернильница блестела чистотой, кресло перед письменным столом было строго параллельно ковру. Но даже в этой безупречности ощущалась едва заметная дрожь, словно геометрия пространства здесь незаметно дала трещину.

Профессор сидел за столом, не вставая. Его руки лежали на столешнице ладонями вниз, и поза эта казалась неестественно напряжённой, словно он что—то удерживал или, наоборот, сам с трудом удерживался. Лицо его осунулось, лоб, обычно подвижный и живой, сейчас был гладким и неподвижным, словно фарфоровая маска. Он выглядел не встревоженным, а вымотанным – не физически, а изнутри, будто последние дни не оставили ему ничего, кроме молчания.

– Иван Сергеевич, – произнёс он тихо и твёрдо, без лишней вежливости, но и без враждебности. – Вы что—то выяснили?

– Возможно, – Анненков присел напротив, не спеша доставать блокнот. – Мне нужна ясность. Особенно насчёт вчерашнего вечера. Мне сообщили, что вы были в гостиной.

Профессор едва заметно кивнул. Его взгляд ушёл в сторону, за плечо следователя, словно там находился кто—то третий.

– Да. Я был там. Не спалось, просто… сидел.

– Один?

– Конечно, – ответ прозвучал слишком быстро, и в голосе мелькнуло раздражение – такое возникает у людей, вынужденных защищать очевидное.

Анненков внимательно наблюдал за лицом собеседника. Тот избегал прямого взгляда, разглядывая края стола, словно искал потерянную мысль.

– Простите, что уточняю, – спокойно продолжил следователь, – но Оксана утверждает, что видела вас не одного. Она описала довольно подробно – и вас, и…

– Нет, – резко перебил Рикошетников, не повышая тона. – Этого не было. Я был один. Оксана… – он запнулся, будто испугавшись продолжать, затем выдохнул и сказал почти бесцветно: – Она подавлена, это очевидно. Ей чудится. Стресс, утрата… Психика иногда выходит из—под контроля.