Последние слова прозвучали сухо и отстранённо, как медицинское заключение. Анненков отметил, что профессор ни разу не назвал имени Софьи. Ни вслух, ни даже намёком.

Следователь откинулся на спинку кресла и сцепил руки.

– Вы точно уверены, что были одни? – спросил он негромко, но с напором, который не зависел от громкости.

Профессор не сразу ответил. Лицо оставалось неподвижным, но веки едва заметно дрогнули. Было видно, что он что—то вспомнил – не образ, а ощущение, как запах или еле слышный звук. В этом мгновении колебания появилась слабая, но настоящая неуверенность, которую Анненков раньше не замечал за ним.

– Да, – наконец произнёс профессор. – Один.

Повисло тяжёлое молчание. Оно не было агрессивным, но скрывало внутреннюю борьбу: один понимал, что правда не полна, другой старательно делал вид, что этого нет.

Анненков встал первым и секунду молча смотрел на собеседника. Затем коротко и формально кивнул.

– Я задам ещё вопросы. Позже.

Рикошетников промолчал, только вернул взгляд на поверхность стола, словно видел там то, чего лучше не видеть.

Следователь вернулся в гостиную один. Дверь за его спиной закрылась с мягким щелчком, который прозвучал окончательно, будто отделив его не просто от коридора, а от прежнего состояния. Свет Иван включать не стал. Полоса от уличного фонаря делила комнату на две неравные части: одну обжитую, другую – чужую, и на границе этих двух миров он остановился.

Анненков присел в кресло, о котором говорила Оксана, сложил руки перед собой и посмотрел в окно. За стеклом была ночь, похожая на воду, в которую погружаешь взгляд. Она не отвечала, только медленно дышала.

В комнате ничего не изменилось: та же лампа, та же ваза, те же книги. Всё казалось на месте – и в то же время было не на своём.

Он попытался запустить привычную цепочку анализа, вспоминая голос Оксаны – взволнованный, но без надрыва, её глаза – усталые, но ясные. Она не лгала, по крайней мере, сознательно. Оксана верила в увиденное, и именно это было опаснее всего.

Затем всплыло лицо Рикошетникова – не испуганное, не напряжённое, а словно обесточенное. В коротком, мимолётном взгляде мелькнуло нечто, прежде немыслимое для профессора: неуверенность. Рикошетников не был из тех, кто сомневается или путается в собственных словах. А сегодня он сбился – незначительно, едва заметно, но сбился.

Анненков скрестил руки на груди и закрыл глаза. Не для отдыха, а чтобы отгородиться от внешнего и лучше услышать внутреннее. Память принесла еле уловимые детали: холод кресла, тишину, слишком густую для жилого дома, почти неслышное потрескивание в воздухе – не звук, а скорее напряжение перед грозой. Тогда он отмахнулся от этого, не желая преждевременных выводов. Но теперь всё это вернулось.

Он привык работать с фактами. Свидетель – источник, вещдок – подтверждение, поведение – ключ. Но здесь всё было сдвинуто. Улики казались подвешенными в воздухе, не касаясь земли и не оставляя следов, которые можно измерить и задокументировать.

И всё же что—то происходило. Нечто неназываемое, но слишком ощутимое, чтобы игнорировать. Тяжесть комнаты не рассеивалась, будто пространство знало о себе больше, чем мог сказать любой человек.

Следователь открыл глаза. На мгновение его взгляд остановился на зеркале над камином. В нём отражался угол потолка и кусок стены, но отражение было странно пустым – не физически, а словно лишенным смысла. Казалось, зеркало показывало не саму реальность, а лишь её бесцветный отпечаток.

Он встал и прошёлся по комнате, ни к чему не прикасаясь. Всё выглядело слишком привычно, чтобы считаться нормальным. Пространство казалось застывшим в бездействии так долго, что начало накапливать чужое присутствие.