Она помогала в кабинетах. Бумаги, таблицы, черновики ложились в её руки так естественно, словно всегда были частью её самой. Софья почти не задавала вопросов, но любую его просьбу выполняла мгновенно: чётко, спокойно, без попыток доказать что—либо. Эта сдержанность вызывала у Вениамина редкое уважение, которому не нужны объяснения.

Однажды, пересматривая материалы к докладу, Вениамин заметил, как Софья остановилась у окна. Она не смотрела наружу – просто тень по—другому легла на её плечо. Он тогда промолчал, но с тех пор в его графике стали появляться пробелы: время, когда он не работал, а просто сидел, будто ожидая чего—то неопределённого.

Софья, казалось, ничего не замечала – или лишь не подавала вида. Всё её поведение было построено так, чтобы никому не мешать. Но именно эта незаметность постепенно становилась всё более ощутимой.

Вечерами она оставалась в библиотеке: лампа, старое кресло, книга на коленях. Иногда засыпала, не дочитав главу до конца. Однажды профессор нашёл её именно такой – в тишине, с книгой, медленно сползающей на пол. Будить не стал, лишь аккуратно накрыл пледом и вышел. Утром она не произнесла ни слова, но улыбнулась – всего на миг, мимолётно и едва заметно.

Он начал оставлять ей книги. Без специального умысла – просто клал на край её стола то, что могло её заинтересовать. Софья находила их, никогда не спрашивая, откуда они взялись, и не благодарила – словно это был их общий негласный ритуал.

Дом, прежде идеально настроенный механизм, постепенно превращался в живой организм. В нём появились дыхание, фазы, непредсказуемые паузы. Привычные звуки изменились, воздух словно стал плотнее, будто в нём растворилось что—то новое – не событие, не имя, а чьё—то присутствие.

Вениамин не пытался это анализировать – было слишком рано. Но он начал чувствовать, что его пространство изменилось: не разрушилось, просто слегка сдвинулось, как пласт земли под ногами, ещё не треснувший, но уже ставший другим.

Софья ничего не требовала, и именно этим становилась ближе. Она не приближалась физически, не оглядывалась, не просила ни внимания, ни объяснений. Её присутствие напоминало воду, проникающую всюду, ничего не разрушая, но постепенно меняющую форму окружающих предметов.

Он начал прислушиваться к её шагам – не специально, а просто однажды поймав себя на том, что непроизвольно задерживает дыхание, когда она проходит мимо двери, не останавливаясь и не замедляя хода.

Иногда она оставляла чашку на кухне не сразу после того, как выпивала чай. Иногда забывала выключить свет в коридоре. Мелочи, но в них что—то происходило – не между ними, а в нём самом.

Профессор не пытался объяснить эти перемены. В доме, где раньше существовали лишь функции, появилась деталь, не поддающаяся расчётам, и это было одновременно тревожно и – впервые за много лет – приятно.

Всё началось с пустяков: Софья иногда заходила в гостиную ближе к вечеру, неуверенно, будто проверяя, позволено ли ей это. Вениамин обычно сидел у камина с газетой, которую давно не читал, или с отчётом, в котором уже не искал ничего нового. Она задавала короткие вопросы о книге, лежащей на столе, о погоде, которая не могла решить, стать ли зимой или весной, о старой статуэтке на каминной полке.

Он отвечал сухо, не от неприязни, а из-за привычки не вовлекаться в разговор. Но постепенно ответы становились длиннее, в них появлялись детали, которые раньше он не считал нужным озвучивать. Однажды она осторожно спросила о своём отце Николае – не прямо, а так, как спрашивают о человеке, которого уважают, но боятся задеть воспоминанием. И Вениамин вдруг обнаружил, что говорит спокойно, без усилий и без необходимости защищаться – просто рассказывает.