В школе Вениамин был тихим, без друзей и без конфликтов. Его не дразнили – для этого нужно выделяться. Он просто был. Учителя ценили за аккуратные тетради и умение не задавать лишних вопросов. Но вопросы он задавал – про себя. Мир казался ему не грубым, а неполным. Постоянно что—то выпадало: смысл, логика, мотивация. Люди казались ему сложными механизмами, в которых не бывает «доброты» и «злости», только причины и следствия.

В восьмом классе появился Николай, и жизнь вокруг наполнилась смехом, шумом и движением. Если Вениамин был тенью, тот – огнём. Они сблизились случайно: Николай сел рядом, чтобы списать, и остался. Впервые рядом оказался кто—то, кого не нужно было понимать целиком. Николай принимал его странность без жалости, с глубокой и простой добротой. Сначала были разговоры, потом макароны на двоих, затем – общая мечта: уехать в Москву.

Поступили вместе, на разные факультеты, поселились в одной комнате. В общежитии пахло плесенью, растворимым кофе и чужими разговорами. Учились по ночам, ругались по утрам, смеялись через сон. Обсуждали преподавателей, книги, девушки казались им одинаковыми, а московские улицы – бесконечными.

После окончания Николай вернулся в Бряльск. Сказал: хватит, хочу дом, нормальную работу, детей. Ушёл легко, почти играючи. Вениамин остался – не потому что хотел, а потому что иначе не мог. Москва пугала и выматывала, но только здесь его странности можно было обратить в систему.

Он окончил биофак, диплом защищал жёстко, сухо. Комиссия не поняла – тема была слишком узкой, формулировки пугали, обоснования утомляли. После защиты один из членов комиссии задержал его и предложил перейти в закрытый отдел. Вениамин кивнул не глядя. Слова были не нужны: другого выбора у него не было.

С тех пор его жизнь стала чередой дверей: одни открывались, другие исчезали. Институт был ведомственным, отчёты подписывались внутри, публикаций – минимум. Его направили в сектор контроля памяти, воли, поведения. Официально цели не назывались, но суть была очевидной: сделать человека управляемым, не сломав его.

Вениамин не спорил. Он изучал, моделировал, предлагал. К его идеям прислушались не сразу. За настойчивость и прямоту его несколько раз тихо, без скандалов, отстраняли от работы, но спустя полгода звали обратно. Иногда казалось, его проверяют на прочность, чаще – просто не знают, куда деть.

Он получал удары не только административные. Однажды испытуемый впал в тяжёлое состояние. Его спасли, но осадок остался.

Несколько лет Вениамин находился под негласным запретом. Не в чёрном списке, а скорее в сером – в таком, где разрешают работать, но желательно, чтобы тебя не было заметно. Он не сопротивлялся, просто продолжал своё дело.

Со временем пришло признание: не громкое, не одномоментное, а постепенное. Публикации, о которых раньше шептались, начали цитировать открыто; методы, над которыми насмехались, превратились в общепринятые. Он воспринимал эти перемены ровно, без злорадства и торжества – просто как подтверждение правильности выбранного пути.

За те самые исследования, за которые его увольняли, он впоследствии получал премии. За ту модель памяти, которую поначалу считали абсурдной, ему присвоили Золотой знак Совета, а позже и престижную международную премию, к которой многие стремились совсем не молча. Получив её, он не произнёс ни слова – лишь глубоко выдохнул.

Он ни с кем не сближался, но в его работах была непревзойдённая точность. Вениамин не умел вдохновлять, зато умел доводить начатое до результата.