Лицо осталось неподвижным, но взгляд изменился. Зрачки слегка расширились, и в глазах появилось узнавание – не открытие, а именно узнавание, словно давно забытая картина наконец прорвалась наружу.

Софья замерла. Губы дрогнули. Она прошептала резко, коротко, словно внезапно вспомнила нечто страшное. Слова прозвучали тихо, но точно:

– Это он сделал…

Это было не обвинением и не жалобой, а просто констатацией – внезапной и точной, как выстрел.

Всё произошло мгновенно. Стойка микрофона слегка качнулась, пальцы Софьи соскользнули, потеряв опору. Тело обмякло, будто внутри выключили источник силы. Колени дрогнули, и она резко осела на сцену – боком, тяжело и почти бесшумно, так падают те, кто больше не сопротивляется.

Микрофон слабо зашипел, цепляясь за остатки звука.

Зал оцепенел. Кто—то поднялся. Один мужчина протянул руку, сам не понимая зачем. Несколько человек вскочили с мест. Шум нарастал, оставаясь приглушённым, словно сквозь стекло.

Софья лежала у самого края сцены, на гладкой холодной панели, лицом к гостям, глаза её были открыты.

Всё взорвалось одновременно. Высокий женский крик разрезал воздух – как сигнал к началу хаоса. Загремели стулья, зазвенела посуда. Кто—то резко вскочил, опрокинув бокал. Люди метались, говорили друг поверх друга, ещё не понимая, что именно случилось, но уже зная: произошло нечто ужасное.

Один из гостей закричал: «Врача!» – это слово тут же подхватили десятки голосов. Кто—то попытался прорваться к сцене, но запнулся о сумку и тяжело упал, больно ударившись локтем. Женщина в зелёном закрыла лицо ладонями и раскачивалась, словно молилась.

Марина Трифоновна выкрикнула имя Софьи, но никто не расслышал. Милена Робертовна уже звонила, диктуя адрес чётким, напряжённым голосом. У неё дрожали пальцы, но телефон она держала крепко, будто от этого зависел весь вечер. Глаза метались, однако движения были точными. Она отвела официанта, растерянно собиравшего осколки, и отправила его за аптечкой – без надежды, но со строгим указанием.

Микрофон продолжал шипеть, словно заикался. Павел застыл на месте. Его лицо потеряло выражение, словно кто—то выключил свет. Он не двигался и не реагировал. Кто—то случайно толкнул его плечом, и он покачнулся, но никак не ответил. Его глаза смотрели только туда, где лежала Софья.

Оксана замерла, тело словно отказалось участвовать в общей панике. В отличие от других, она не кричала, не хваталась за чужие руки, не металась по залу. Она стояла как вкопанная, удерживая внутри всё, что рвалось наружу. Взгляд её был напряжённым и цепким, точно она пыталась увидеть каждую деталь. Губы были плотно сжаты, и только чуть подрагивающий подбородок выдавал эмоции – не страх и не жалость, а нечто гораздо более сложное.

Что—то в её лице напоминало человека, который всю жизнь ждал, что случится нечто подобное. Не трагедию, не смерть – а подтверждение. Того, что она чувствовала давно, что не могла доказать и никому не показывала. Теперь всё вываливалось на глазах. Казалось, она знала, как это будет. Не детали – ощущение. И оттого в её лице была не только растерянность, но и затаённая жестокость. Не злорадство, а согласие. Как будто она говорила: "Вот. Именно так и должно было закончиться."

Родион Михайлович стоял поодаль, у колонны, придерживая табакерку в кармане, как будто это могло чем—то помочь. Лицо было натянуто, глаза бегали – не в страхе, а в попытке собрать картину. Он не приближался, но весь был обращён к сцене. Взгляд – острый, словно искал не тело, а ошибку в чьих—то действиях. Он не выглядел испуганным. Скорее – взвешивающим. Как будто знал больше, чем должен был, и теперь пытался решить, пора ли вмешиваться, или уже поздно. Всё в его позе – от наклона головы до медленного дыхания – говорило: он ожидал катастрофы. Просто не знал, с какой стороны она придёт.