Павел стоял у колонны с противоположной стороны зала. Он не приближался и не отступал. Руки были опущены, но плечи напряжены. На лице – сдержанность, в глазах – боль, замаскированная под наблюдение. Он смотрел не на происходящее, а на расстояние между ними. В этом взгляде не было удивления или сочувствия, только ревность и что—то резкое, тяжёлое – инстинкт, не находящий выхода.

Сцена была невысокой, всего несколько ступеней, но сейчас походила на подъём – не физический, а психологический, будто шаг, совершаемый не ногами, а всем существом. Софья подошла к краю и на мгновение застыла, словно прислушиваясь к тишине зала, прежде чем окончательно её нарушить.

Подошвы её каблуков мягко коснулись деревянного настила. Свет переместился на лицо, подчёркивая его бледность, но не потерянность. Скорее, крайнюю сосредоточенность – как у человека, стоящего в центре лабиринта, где нет правильного направления, только движение.

Микрофон отозвался на её приближение тихим электрическим шелестом. В этот момент вокруг будто всё сжалось. Секунда – и в зале стало тихо. Лица повернулись к сцене, одно за другим, словно лампы, включающиеся в темноте. Чьи—то пальцы замерли на ножке бокала, кто—то поспешно спрятал салфетку под тарелку, другие просто забыли о ней.

Софья осторожно взялась за стойку микрофона обеими руками, легко, но чуть напряжённо. Её пальцы выдавали больше, чем могли сказать слова – левый мизинец едва заметно дрогнул. Плечи были расправлены, подбородок чуть приподнят. В зале можно было услышать, как кто—то сделал вдох – и замер.

Она заговорила не сразу. Голос не прорвался, а мягко раскрылся изнутри – негромкий, чуть глуховатый, с едва различимыми вибрациями. Не от страха – скорее, от чего—то более тонкого, словно внутри дрожала струна, которую никто не коснулся.

– Дорогие друзья, – начала она, и первое слово прозвучало особенно мягко. – Сегодня особенный вечер для каждого из нас.

Она сделала небольшую паузу – ровно такую, чтобы слова дошли до слушателей, чтобы их услышали не ушами, а вниманием; чтобы не просто сказать, а дать почувствовать.

– Но особенно – для одного человека.

Фраза прозвучала ступенчато, каждое слово на своём месте. Софья смотрела чуть выше зала, как актриса, обращающаяся не к публике, а к чему—то более значительному.

– Для Вениамина Степановича.

Имя прозвучало отчётливо. Интонация не дрогнула, но в тембре появилась особая тишина – не внешняя, а внутренняя, заключённая в самих словах. Кто—то в зале едва заметно кивнул, кто—то отвёл глаза.

– Человека, благодаря которому мы…

И в этот момент её голос внезапно оборвался.

Голос не сорвался, не надломился – он просто затих, будто внутри оборвалась нить, державшая речь. Губы остались приоткрытыми. Взгляд переместился внутрь себя, глаза расширились – так смотрят, когда внезапно вспоминают что—то важное. Она не забыла слова, не запнулась – она именно вспомнила, будто нечто давно вытесненное прорвалось наружу.

В зале никто не шевелился. Пауза становилась ощутимее с каждой секундой. Это было не просто ожидание, а нарастающее напряжение, словно перед внезапным происшествием. Даже те, кто продолжал улыбаться, перестали слышать собственные мысли. Это чувство распространялось быстрее, чем кто—либо мог понять его причину, проникало в кожу, в затылок, в руки и глаза.

Вениамин уже смотрел на Софью. Не пристально и не тревожно – но очень внимательно, с особой сосредоточенностью, доведённой до предела.

Софья медленно подняла взгляд, точно зная, что именно увидит. Нашла его глазами. Несколько секунд они смотрели друг на друга – и в эти секунды внутри неё, словно вспышка, ожило что—то забытое.