Толпа расступалась. Кто—то отдавал распоряжения, кто—то просто кричал. Ребёнок заплакал – с ним были гости из семьи декана – плач был пронзительным, настоящим. Мужчина в белом пиджаке побежал за сцену, не разбирая дороги. Пожилая дама потеряла туфлю, её подхватили под руку.

Вениамин двигался к сцене с таким выражением, что на его пути не вставали. Плечи расправлены, глаза прямые, шаг – широкий. Он шёл не быстро, но без колебаний. Остановился только у ступеней. Смотрел вниз. Лицо не выражало ничего – ни страха, ни боли, ни гнева. Только сосредоточенность. Та, что появляется у хирурга перед разрезом.

Сцена гудела. Гул был не шумом – он стал атмосферой. Люди передвигались, сновали, кричали, замолкали, снова говорили. Кто—то на коленях пробирался между столами, кто—то искал сумку, кто—то звонил родным. Официантка плакала, держа поднос. Мужчина с камерой – журналист, приехавший с телевидения – снимал, не отрывая глаз от видоискателя.

Павел остался у стены, в тени, но ненадолго. Первые секунды он не мог пошевелиться – будто всё тело ушло вглубь, сжалось, стало каменным. Лицо не выражало ничего, но под кожей что—то билось, просилось наружу. Он сразу пошёл. Без колебаний, без паузы, не раздумывая. Тело включилось быстрее, чем разум.

Шаги были уверенными, быстрыми, будто всё внутри уже решило – нужно быть там, рядом, сейчас. Не было слов, не было звуков, только движение – прямое, твёрдое, через людей, через шум, к сцене. Люди не сразу заметили, как он прорвался сквозь толпу. Он не кричал, не звал по имени, просто двигался, плечами рассекая панику, пока не оказался у сцены.

Склонился, коснулся её плеча, не веря в происходящее, будто хватка вернёт её обратно. В его движении не было театральности – только отчаяние. Он не знал, видит ли кто—то. Не знал, кто что подумает. Он просто был рядом. Как член семьи. Как человек, который опоздал на миг, но всё равно пришёл.

Женщина в красном потеряла сознание. Её отнесли в угол, укладывали на диван. Другие собирались группами, у каждого – свой центр гравитации. Один звал охрану. Второй просил выключить свет. Третий требовал воды. Слов было много. Смыслов – меньше.

А над всем этим продолжало звучать шипение микрофона. Он слегка покачивался на стойке, будто всё ещё ждал продолжения.

На губах у Софьи появилась тонкая тёмная полоска. Сначала никто не заметил – слишком много лиц, голосов, суеты. Но потом кто—то вскрикнул, указывая пальцем. Из уголка рта стекала струйка крови – медленно, почти аккуратно, как капля, сорвавшаяся с грани стекла.

Мужчина с седыми висками в светлом костюме пробился к сцене и опустился на колени. Его руки двигались с точностью, но без паники. Он снял пиджак, подложил под голову. Коснулся шеи, щупая пульс, потом осторожно развёл веки, посмотрел под веко, пальцем приподнял нижнюю челюсть. Толпа вокруг затаила дыхание.

– Она мертва, – сказал он. Негромко. Просто. Чтобы было ясно. И стало тихо, как бывает только после главного.

Скорая приехала быстро – скоординированно, без сирены, будто заранее знала, что уже поздно. Медики вошли в зал молча, с напряжением, которое всегда предшествует диагнозу. Один бросил быстрый взгляд на тело, второй – на мужчину в светлом костюме, уже склонившегося над Софьей. Несколько коротких фраз, формальные движения.

– Пульса нет. Зрачки не реагируют. Предположительно – массивное внутреннее кровоизлияние. Она мертва.

После этих слов в зале наступила глухая тишина. Даже шум толпы стал вязким, расползающимся, словно вода, пролитая на ковёр. Люди стояли растерянно, бесцельно перемещались, смотрели в телефоны, нервно перебирали кольца и пуговицы, делали вид, что ищут сумки. Некоторые пытались говорить, но слова звучали слишком громко для такого воздуха. Кто—то заплакал. Кто—то сел на пол, прислонившись к стене.