Вениамин не сдвинулся с места. Он стоял у края сцены с видом человека, для которого окружающее перестало касаться реальности. Его взгляд был опущен, тело неподвижно, но внутри чувствовалось тяжёлое, тугое напряжение, словно ток, выжигающий изнутри. Никто не трогал его, не задавал вопросов – по лицу было ясно всё.

Его лицо менялось на глазах. Сначала оно было неподвижным, как маска, но постепенно выражение стало расплываться, словно невидимая трещина прошла от глаз к скулам. Веки дрогнули, под глазами проступили тени, лицо побледнело, словно кровь отступила, уступив место чему—то тяжёлому, неизъяснимому.

И вдруг по щеке медленно, прямо вниз покатилась слеза. Затем ещё одна, оставляя влажный след. Он не пытался их вытереть – не прятал, как будто эти слёзы должны были быть видны. Это была не реакция, а подтверждение: боль шла не извне, а из самой глубины. В этом стоянии было что—то неотменимое, как будто он сам стал частью сцены – не свидетелем, а одним из сломанных предметов.

Марина Трифоновна раз за разом смотрела на дверь, будто ожидала, что войдёт кто—то взрослый и объяснит, что делать дальше.

Милена Робертовна уже успела взять ситуацию под контроль. Чётко, без лишних слов она отдавала распоряжения персоналу: закрыть вход, проверить и сохранить записи камер, гостей, которым плохо, отвести в зимний сад, дать воды и успокоительное. Её голос был спокойным, движения уверенными. Она не бегала по залу в панике, а двигалась так, словно была старшим на корабле во время тревоги. Каждое её действие было отработанным и точным. Милена заранее знала, как действовать в чрезвычайной ситуации. Пока остальные метались и хватались за телефоны, она сохраняла спокойствие, для неё порядок был не просто навыком, а внутренним убеждением.

В этот момент из глубины дома донёсся глухой, плотный стук в тяжёлую парадную дверь. Он не был громким, но в тишине прозвучал отчётливо, резко, заставив замереть всех. Взволнованные взгляды обернулись ко входу. Стук прозвучал как предупреждение – чужеродное, словно пришедшее из другого мира, где ещё сохранялся контроль.

Вошли двое. Первый – высокий, строгий, с непроницаемым лицом. Второй – чуть ниже ростом, плотный, с тяжёлым взглядом, от которого невольно отступали.

Иван Анненков прошёл в центр зала, не здороваясь и ни на кого не глядя. Высокий, худощавый, с аккуратной сединой на висках, коротко остриженными волосами и прямой посадкой головы. Каждое движение было выверено внутренней дисциплиной. Лицо закрытое, строгое, без раздражения или жалости. Его тёмное пальто висело с плеч идеально ровно, а походка была лишена малейшей небрежности.

Следом шёл Роман Сиротин – коренастый, в чуть помятом пиджаке и натянутом под горло свитере. Его лицо казалось высеченным из камня: резкие скулы, тяжёлый подбородок, челюсть, будто постоянно сжатая. Глаза быстро двигались, словно у хищника, оценивая не одежду гостей, а их реакции. Взгляд выдавал, что кого—то он уже запомнил.

Они двигались молча, но в их появлении было больше смысла, чем в десятке произнесённых фраз. Один – ось, второй – нажим.

– Следственный комитет. Всем оставаться на местах.

Голос Анненкова был ровным, но властным, каждое слово звучало как точка.

– С этого момента никто не покидает дом. Начинается допрос свидетелей. Прошу всех быть готовыми.

Зал, полный людей, света и голосов, начал медленно сжиматься – не физически, а по внутреннему ощущению. Словно кто—то поставил точку, и всё, что было до неё, разом утратило значение.

Спустя несколько часов после трагедии дом на Рублёвке словно сник. Воздух, недавно наполненный шелестом платьев, приглушённым смехом и звоном бокалов, стал вязким, как старый воск на подсвечнике. Свет люстр потускнел – не из—за ламп, а будто от стыда: они больше не могли осветить происходящее, не могли согреть и спасти ту, кто уже ушла.