Родион Михайлович стоял чуть в стороне – с возрастом и опытом он предпочитал наблюдать и делать выводы, пока другие задают вопросы. Он выбрал место, где не мешали ни спины, ни подносы, ни смех гостей. Отсюда люди выглядели чётче, чем при близком рассмотрении. Секрет был прост: стоит отказаться от желания быть услышанным – и начинаешь видеть яснее.

Рядом стояла Оксана. Не слишком близко, но достаточно, чтобы улавливать слова и настроения. Она не смотрела на него, не поворачивала головы – просто была рядом, напряжённая, как скобка, между строками сказанного.

Оба наблюдали за Софьей, которая уже подходила к сцене. Отсюда её фигура казалась тоньше, вытянутой в линию, чёткой, но далёкой, словно силуэт на старом фото. Зал медленно реагировал на её передвижение – с лёгким запаздыванием, как устаревшее оборудование на новый сигнал.

Родион Михайлович прищурился. Глаза оставались живыми, даже если всё остальное в облике давно перестало играть в молодость. Он слегка наклонился вперёд – не от любопытства, а чтобы взять паузу перед словами.

– Прямо балет какой—то, – произнёс он тихо, с тем сарказмом, в котором звучит не раздражение, а усталость от повторяющейся декорации. – Все прыгают вокруг этой девочки.

Голос был хриплым, с лёгкой ноткой табака и далёкой иронией, словно слова созревали годами и только сейчас прорвались наружу. Он не смотрел на Оксану, но её ответ прозвучал сразу же:

– Потому что она не просто девочка, – сказала она ровно и сдержанно, как констатацию факта. – Она – его личный проект.

Пауза после этих слов была не театральной, а естественной. Ни один из них не собирался продолжать разговор. Всё было сказано.

Родион коротко и сухо хмыкнул – почти беззвучно, но с лёгкой горечью и презрением. Он отвернулся, спокойно потеряв интерес не к объекту наблюдения, а к ситуации в целом. Его взгляд медленно скользнул по залу, по золотистым бликам, головам и краям бокалов. Он видел всё это уже много раз.

Коридор между столами казался теперь короче, пространство будто смыкалось, подчиняясь настроению, а не архитектуре. Шаги Софьи становились мягче, звук каблуков – тише, словно ковёр под ногами вдруг стал толще. Она двигалась ровно и уверенно, но внутри каждого её шага ощущалась та сосредоточенность, с которой люди переступают через собственный страх, не выдавая его внешне.

Откуда—то справа донеслась приглушённая фраза про «межфазное кодирование», кто—то рассмеялся, кто—то ответил громче, чем следовало. Эти звуки напоминали о привычной жизни, но воздух вокруг Софьи стал другим – более плотным, замедленным, словно вода в аквариуме, где движется только одна фигура, пока остальные застыли.

Из—за поворота, у ряда пальмовых кашпо, навстречу вышла Милена Робертовна. Она двигалась быстро, но без суеты, с уверенностью человека, знающего, куда и когда ему нужно попасть. Прямая спина, собранный взгляд, точные, экономные движения. В её облике чувствовалась дисциплина, отточенная годами, и внутренняя тишина, к которой всегда прислушивались. Лицо оставалось спокойным, с вниманием, лишённым тревоги, но готовым ко всему. Милена не поддавалась панике; для неё существовала только необходимость – чёткая, конкретная, лишённая эмоций.

Она остановилась прямо на пути Софьи – не преграждая дорогу, а вписываясь в её траекторию. Легко склонив голову, всмотрелась в лицо.

– Вам нехорошо, Софья Николаевна? – спросила она мягко и низко, с внутренней прочностью в голосе. – Вы очень бледны.

Софья замедлила шаг. Взгляды встретились.

– Всё нормально, Милена Робертовна, – ответила она без напряжения. – Немного устала. Просто не люблю публичные речи.