Софья встала, будто вспомнив это движение не сразу – медленно, почти бесшумно, осторожно, словно боялась нарушить хрупкое равновесие вечера. Её пальцы легко скользнули по скатерти – бессознательный жест, не опора. Она выпрямила спину, плечи остались чуть напряжёнными, будто она долго сидела в неудобной позе, не замечая, как напряжение стало естественным.

Платье легло на её фигуру, словно шёлк на воду – мягко и идеально. Оно подчеркнуло талию, скользнуло по бедру, очертив линию, но ничего лишнего не выдало. Движения Софьи были безупречны и точны, отточены многолетней привычкой жить на виду. Она не привлекала к себе внимание намеренно, а словно возникала из тени. Её плечи на миг застыли, ключицы едва вынырнули из тени – хрупкие, как карнизы старинного здания перед сносом.

Никто на неё не смотрел. Или старательно делал вид, что не смотрит. В этом доме умели наблюдать незаметно: внимательность была привычкой, а показное равнодушие – правилом хорошего тона. Взгляды скользили мимо, словно пыль под лампой, избегая задерживаться на чём—то слишком живом. Потому что живое всегда несло угрозу – заметить означало принять участие.

Софья стояла спокойно, но в этой неподвижности чувствовалась не статика, а предельная концентрация – словно человек только что вышел из воды и ещё не решил, куда сделать первый шаг. Казалось, она не поднялась со стула, а просто переместилась в другое состояние, продолжая движение, начавшееся задолго до этой комнаты, до этого вечера, до этих людей. Её фигура выделялась из пространства, словно аккуратный фрагмент на фотографии: не слишком яркий и не демонстративный, но притягивающий взгляд снова и снова, как центр композиции.

Лицо оставалось почти окаменевшим. Ни улыбки, ни складки между бровями – идеальная ровность, но не пустота. За этой ровностью скрывалось напряжение. Взгляд был расфокусирован не от растерянности, а от избытка видения: как будто Софья одновременно смотрела сквозь стены, людей, декор – и в глубину себя.

Внутри явно шёл какой—то процесс – не бурный, не видимый извне, но ощутимо плотный. Словно в её теле работала скрытая система навигации, отсчитывая секунды и повороты. Что—то собиралось, что—то ожидало сигнала. А снаружи – абсолютная неподвижность и тишина, давящая и ощутимая.

Именно эта выверенная, хрупкая неподвижность стала магнитом, постепенно притягивая внимание гостей. Незаметно, ненавязчиво – вне их воли. Софья не искала взглядов, но вокруг неё постепенно образовывалась незримая воронка, в которой слово могло прозвучать ещё до того, как будет произнесено.

Марина Трифоновна появилась сбоку так, как умеют появляться люди, знающие точно, когда и как войти в чужую паузу. Она не смотрела прямо в глаза, не касалась Софьи рукой – просто встала рядом на правильном расстоянии и заговорила шёпотом:

– Ты готова? Все взгляды будут на тебя.

Слова прозвучали не как тревога или поддержка, а как часть заранее прописанного сценария, необходимая вводная реплика.

Софья едва заметно повернула голову. Улыбки не последовало – лишь слегка дрогнули губы.

– Я в порядке… наверное. Просто немного кружится голова.

Ответ был точным по смыслу, но не по сути. В голосе звучала тихая отстранённость, словно эти слова произносила не сама Софья, а кто—то другой, порученный отвечать за неё сейчас.

Марина пристально вгляделась в её лицо – не как подруга, не как организатор праздника, а как человек, способный оценить состояние без приборов. Лицо Софьи оставалось ровным и безмятежным. Свет от люстры отражался в зрачках, делая взгляд глубоким и чуть потусторонним.