И замирает в воздухе дугой,
охватывая хмурый материк
надеждой политической реформы,
и невозможной радости другой.
К нам подойдет тщедушный лейтенант
огня попросит и немного спичек,
в лицо посмотрит, и потом опять.
Так в детях проявляется талант,
прорвавшись через будущность привычек,
отсчитывая время вспять.
Так пуля вылетает из груди,
и прячется в патронник карабина,
будто вдова закрылась на засов.
Я крикну конвоиру – упади.
Увижу возвратившегося сына.
И поверну колесико часов.
Барчук
Была война. Метель мела.
Мы их раздели догола.
Скажи, к чему одежда мертвым?
Но в их толпе лежал один,
приличный с виду господин,
казавшийся чрезмерно гордым.
Холопья пуля под ребро
пронзила нежное нутро,
совсем не потревожив душу.
Он излучал живой покой,
средь мертвецов один такой,
что превозмог судьбу и стужу.
Нам было жаль, что он погиб.
Точеный рот, бровей изгиб,
достойный кисти живописца.
Покуда кость твоя бела,
цвести должна обитель зла.
И ненависть должна копиться.
Была война. К чему рыдать?
Нам не дано предугадать,
что уготовит нам Всевышний.
Мне в очи, барин, не смотри.
В раю танцуй, в аду гори.
Но среди нас ты будешь лишний.
Комвзвода дал приказ отбой
И мы сложили их гурьбой,
облив пахучим керосином.
И пламя улыбнулось нам,
Отчизны преданным сынам,
прощаясь с тем, кто отдан снам…
И вечно будет блудным сыном.
Хлеб упадет
Хлеб упадет.
И лампа упадет.
И запылает ситцевая скатерть.
И полудурок изгнанный на паперть
не зная ни о чем, откроет рот,
огромный рот, немой и бесполезный,
И осень глотку листьями забьет
и смочит губы окисью железной.
И смерть вокруг, и ей не все равно,
что здесь она – настолько ее много,
похлеще, чем в романах и кино,
и ей открыта каждая дорога,
что кружит, уменьшая шар земной
стремительною ниткой шерстяной.
Дурная весть становится кратка
для разговора, строчки дневника
нам все известно и без разговоров.
Растерянность в глазах у билетеров
поникших у киношного ларька.
Ее так много, будто мерзлых ягод
на обнаженных ветках за окном,
не сосчитать убытков или выгод,
настолько мир смыкается в одном.
И солнце стало будто в красной краске,
рассеянной по северным лесам,
И дурачок бежит в рогатой каске,
и нет людей, и воздух дышит сам.
Монашка с арбузом
Часики тикают гулко,
время не вяжется с грузом.
По городскому проулку
бежит монашка с арбузом.
В виде инопланетных
чудищ сидят на террасах
дамы в платках разноцветных,
их кавалеры в лампасах.
Им хорошо и приятно
кушать дырявую брынзу,
солнца вечернего пятна
фокусируя в линзу.
Им феноменом культуры
видится все, что случится:
гроб пронесут трубадуры,
лошадь шальная промчится.
Празднуют дружным союзом,
или кронпринца хоронят.
Бегает баба с арбузом
никак его не уронит.
Точится злато коронок,
слышится грохот из штольни.
И белоснежный ребенок
плачет на колокольне.
Достоянье империи
Червем богата пашня наша.
В отвале вспаханной межи…
Они шевелятся, Наташа!
Какие крупные, скажи…
Червям отвратен птичий клекот,
им не охота умирать,
такие ловкие, что могут
аккорды струн перебирать.
С таким червем пахать не надо,
он сам суглинок разрыхлит.
Червяк мне – радость и отрада,
покуда трактор барахлит.
Здесь похоронены троцкисты,
крестьян российских палачи.
Свой танк пропившие танкисты.
И отравители-врачи.
Вот на кого мы ловим рыбу,
и существуем не по лжи,
для них душевное спасибо
скажи, Наташенька, скажи…
В любой семье не без урода:
лежат без лычек и погон
в земле сырой враги народа,
проклятым имя легион.
Их плоть равнины удобряет
шлет плодородие в поля.
И каждый русский одобряет
деянья мудрого Кремля.
А, может быть, они невинны,
как нынче думают в Кремле…
Но все же русские равнины
всех урожайней на земле.