Неплох червяк в мятежной Польше,
но худосочен и белес.
А наш червяк красней и больше,
он на крови твоей возрос!
Земля, что западнее Бреста,
она девица, не жена,
пусть в ожидании ареста
застынет каждая страна!
Пусть зарождается по новой
бесстыдный креативный класс,
что не присмотрит за коровой,
и не заварит терпкий квас!
Врага идея не свершится,
пока Петрова судоверфь
стучит, и в недрах копошится,
и жаждет крови русский червь!
Песенка
Лере Манович
В Праге расцвели сады.
Пастушок дудит в дуду.
Или ты ко мне приди,
или я к тебе приду.
Сколько утекло воды,
но блестит вода в пруду.
Из косматой бороды
я косицу заплету.
Ты со мною посиди.
Я намедни был в аду.
Ты со мною погляди
на вечернюю звезду.
Алый орден на груди,
мозг в горячечном бреду.
Счастье где-то впереди.
Я с тобой не пропаду.
Мне наследника роди,
станет лучшим он в роду,
от пустой освободи —
драгоценную руду.
Брага горькая броди,
пиво стынь в парящем льду.
Или ты ко мне приди.
Или я к тебе приду.
Иван и Федор
Два друга, Иван и Федор,
едут в телеге на отдых к морю.
У одного часы на цепочке,
У другого – крест золотой.
Один постоянно сверяет время,
другой вожделенно кусает крестик.
Два человека, Иван и Федор,
один старый, другой молодой.
Федор имел большое хозяйство,
его жена каждый год рожала,
но вся семья умерла от тифа,
он остался совсем один.
В грязном трактире города Пскова,
он повстречал Фролова Ивана,
и они легко подружились.
Ваня стал ему брат и сын.
Они пошли на прогулку, обнявшись,
стуча сапогами в чужие ворота,
кидая камнями в уютные окна,
веселые песни пели они.
В Златоустовском переулке
они для смеха раздели студента,
а потом топорами убили,
чтобы он тайну лучше хранил.
Два друга, Иван и Федор,
в тряской телеге кушают щуку,
они роняют в несвежее сено
ее соленую чешую…
Один из них станет матросом,
поднявшим восстание на броненосце.
Другой, в операции под Перемышлем,
геройски погибнет в ночном бою.
Галиция
Нету выбора в хлипком таборе,
с горя скрипка стремится за море.
Мы с тобой становились старыми,
до рассвета стояли в тамбуре.
Отражались друг в друге лицами
как зияния над божницами,
под русинской звездой в Галиции
свои судьбы вязали спицами.
Говорить мне покуда нечего,
кроме глупого человечьего,
коли сдуру услышал речь Его
и возвысился опрометчиво.
Мы кормились зеленой ягодой,
вспоминая прожилки яблока.
Ты была мне любимой ябедой,
сиротой на груди у бабника.
Нас сырые стога с оглоблями
звали в гости немыми воплями,
чтоб сложить в эту землю голыми
и укрыть ледяными волнами.
Свобода
Какое время для самоубийц:
апрель, ноябрь, хмельной холодный ветер.
Луженой глоткой песни о любви
поют в подъездах. Шелестят газетой,
чтоб сделать в шутку шутовской колпак.
В развалку едет сумрачный трамвай,
опустошен, разбит, ветхозаветен.
И в двух вагонах вместо сотен лиц —
одно лицо, безбровое лицо,
оно черно, разбито до крови,
ее лицо, и черный глаз газетой
прикрыт, как полотенцем каравай.
О, музыка, замри и не играй!
Ты слышишься теперь из подворотен,
когда и подворотен в мире нет.
И Бога нет, остался только свет
для горестных уродцев и уродин,
а нам остался – безвоздушный рай.
И на руке – стеклянное кольцо.
И в голове догадка – ты свободен.
Холод
Есть холод неживой, а есть мертворожденный.
Один стоит в домах и у истоков рек.
Другой пронзает дух у форточки вагонной.
И он твой лучший друг, и он не человек.
Он трогает стекло руками меховыми —
и на большой земле становится светло.
И на губах твоих написанное имя
слетает в пустоту как легкое крыло.
Заборы до небес прозрачные как полдень
в балтийских деревнях, увиденных во сне,
куда ушел и я отчаянно свободен.
И каждый человек соскучился по мне.