И было все легко и незнакомо.
И по озерам шел туманный свет.
Не зная ни подвоха, ни облома,
влюблен в рыбалку и велосипед,
мой сын в пятнадцать лет ушел из дома.
Ко мне вернулся в восемнадцать лет.
Ему прикид пижонский был к лицу.
Его нутро бахвалилось и пело.
Отдайте царство сыну и отцу,
которые у врат стоят несмело —
стряхнув с ладоней сладкую пыльцу,
зажав в сукно фарфоровое тело.
Из века в век черемуха цвела,
и набиралась тяжести свинцовой.
Мы верили в великие дела,
и в эту жизнь, что завтра станет новой.
Нам вторил звон разбитого стекла.
И пересуды в яме оркестровой.
И нам рукоплескало это лето.
Зверей кормило плотью и травой.
Народ толпился возле горсовета.
И с запада шел дым пороховой.
Пустите нас на танцы без билета.
Подумайте больною головой.
Как много в мире счастья и тепла
в подарок от небесного светила.
О родина, кого ты родила?
Кого потом торжественно убила?
И мы вдвоем глядимся в зеркала.
И нас хранит неведомая сила.
Ночь на Купалу
Я – тело тел чужих. Не продолженье.
Не смычка тесноты племен древесных:
бугристые, сырые вороха,
что раздвигает легкая соха…
Не затонувший в колыбельных безднах
усталый пленник свального греха,
где зреет опыт умного скольженья
о нежные уста и потроха.
Вместить всех женщин женщина одна
способна, если смотрит прямо
в глаза. И взор окован цепью.
В любом родстве сокрыто первородство.
Душа одна на всех, она грешна.
Она всегда красивая как мама,
как волосы, распахнутые степью,
И в этот миг никто не ищет сходства.
Вентспилс
Я вспоминаю у огня, забыв печали,
о временах, когда меня за все прощали.
За неразборчивый базар, и пьяный выдох,
за предсказуемый кошмар в различных видах.
На берегу Балтийских вод я жил когда-то,
и вел себя как идиот без аттестата.
Я был мечтатель и поэт с душевной травмой.
Я излучал дремучий свет саморекламой.
Я как заезжий трубадур бренчал в гитару,
меча колодами купюр по тротуару.
Я спал заместо номеров в хозяйской бане.
Я контур варварских костров искал в тумане.
И ты приехала ко мне на желтом кэбе.
дивясь бессмысленной фигне в моем вертепе.
Чернели губы и язык, испив бальзама,
раскручивался маховик стыда и срама.
И я чернильным языком в корысти мелкой
играл со спущенным чулком как тузик с грелкой.
И возле ратуши винил трещал уныло.
Когда я так тебя любил. И ты любила.
И в окна бил вечерний свет, искря на струнах.
Терялся твой велосипед в далеких дюнах.
Враждебный флот стоял в порту, развесив флаги.
Приятно жить начистоту. Как на бумаге.
<…>
Что из себя я возомнил, слагая строки?
Прости, что выбился из сил в конце дороги.
У моря
Я вспоминаю на исходе дня,
про времена, когда гостил на море
у друга, где в широком коридоре
он раскладушку ставил для меня.
И приносил холодное вино,
и для себя придвинув стул тяжелый,
садился на него беспечно голый
и молча до утра курил в окно.
Он наполнял сивухою стакан
и выпивал, не говоря ни слова
о жизни, что избыточно хренова,
Продолжите чтение, купив полную версию книги
Купить полную книгу