становясь все спокойнее и трезвей,
как ко мне приближается детский смех,
шелестя и качаясь поверх ветвей.
6
Я под твой клинок потянусь плечом.
Не скакать с тобой за степным лучом.
То ль кишка тонка, то ли кость бела —
развали меня прямо до седла.
Я тебя, мой друг, все равно предам.
Слишком верен я травяным цветам.
В стременах привстань, чтобы от беды
мой гайтан размел все твои следы.
7
В чистом небе легким птицам нет числа.
Прошлогодний под ногами мнется лист.
Знает только половецкая стрела —
наша жизнь – всего лишь долгий свист.
Знает только москворецкая хула,
что мне сердце без печали не болит.
Улыбнешься ли – привстанешь из седла,
а по Волге лед уже летит.
8
Приносили в горницу дары:
туеса березовой коры,
молоко тяжелое, как камень.
Я смотрел на ясное крыло,
говорил – становится светло,
голову поддерживал руками.
Мама в белой шали кружевной
Пела и склонялась надо мной.
«Ты, наверно, ничего не поймешь…»
Ты, наверно, ничего не поймешь,
потому что я пишу в темноте.
Кто-то спрятал под полой острый нож,
Кто-то вскрикнул на далекой версте.
Кто-то выхолил коня на войну
с длинной гривой, наподобие крыл,
и, приблизившись к родному окну,
не спеша глухие ставни прикрыл.
Если голубь залетел в черный лес,
чтоб доверчиво упасть на ладонь,
вряд ли ловчего попутает бес
засветить ему в дороге огонь.
Если нужно, как задумал Господь,
променять шелка на старенький креп,
впопыхах твой гребешок расколоть,
наступить ногой на свадебный хлеб —
я пишу тебе письмо в темноте,
и гляжу перед собой в темноту.
А до подписи на чистом листе
я немного поживу… подожду…
Нитка
Любимая, не пишите письма.
Не посылайте курортную мне открытку.
Я жив и здоров. Не сошел с ума.
Пришлите короткую шерстяную нитку.
Я хочу повязать ее на левой руке.
Двадцать лет назад, в суматошной драке
я выбил сустав на Катунь-реке.
Завывали сирены, на горе брехали собаки.
Черт знает, в какой свалке, в стране какой
рука моя в прорубь холодную окунулась.
Пощечин не бьют, родная, левой рукой,
но ожидание затянулось.
Мне сказала гадалка двадцать лет назад:
повяжи на запястье простую нитку.
И потом ты достроишь небесный град,
развернешь его схему по древнему свитку.
Я просил о блажи этой, о чепухе
многих женщин. Я лбом им стучал в калитку,
но взамен получал любовь, от ее избытка
готов на петушиной гадать требухе.
Любимая, пришлите мне шерстяную нитку.
Пожалуйста, обыкновенную нитку.
Повторяюсь, родная, всего лишь нитку.
Я на ней не повешусь. Я не умру в грехе.
Не вяжите мне шапок и пуховых рукавиц,
не приучайте к колдовскому напитку.
Я хочу стать одной из окольцованных птиц,
надевшей на лапу твою шерстяную нитку.
Любимая, мне больше не нужно ничего.
У меня слишком просто устроено счастье.
Подвенечная радуга, последнее торжество.
И красная нитка на левом моем запястье.
Эфрон
Шлагбаум поднимается во тьме —
и разрывает плотный кокон пара.
Изменчиво дыхание земли.
Зерно как зверь готовится к зиме.
Торфяник остывает от пожара.
И сутки до расстрела истекли.
Парижского пальто холеный драп
щекочет многодневную щетину.
И галстук неуместен как цветы
в руках немногословных темных баб,
что смотрят настороженно мне в спину,
выпячивая злобно животы.
Я полюбил бы каждую из них.
Когда твой дух тоской обезображен,
ты беспричинно лезешь на рожон.
И правды ищешь в трещинах дверных,
прильнув щекой к дыре замочных скважин,
в бессмертие по пояс погружен.
Никто не сожалеет о любви.
Если она была, уже спасибо.
За полминуты прогорает блажь.
Я быстро говорю тебе – живи.
Без хрипоты и горестного всхлипа
застенчиво слюнявлю карандаш.
В эфире кашель переходит в крик,
не дав сказать названия платформы.