Смотри, поднимается пена.
По «Мишкиной каше»,
рванине советских сандалий
нас долго учили,
чтоб сразу же мы распознали
друг друга в толпе,
чтоб случилась отличная story,
и story случилась,
но кто-то нас жестко поссорил.
Поссорил и смылся, соврав
что пошел по нужде.
Где мальчик? Где девочка?
Где они, где они, где.
Я шла к тебе взлететь и умереть.
Все либо пошло, либо иллюзорно.
Погасло небо и спала земная твердь,
подсвеченная кофиксом позорным.
И как благословенные цветы,
окурки падали из окон и балконов,
боясь забвенья, горя, пустоты,
я шла, не выходя из телефона.
На свет, на навигатор, на курсор,
сливая номера, пароль, удачу.
Я лайков собирала крупный сор,
как в забегаловке захватанную сдачу.
Звенела мелочь стыдная в горсти,
спина болела, пели хрипло вороны.
Я шла к тебе, хотя могла идти
совсем, совсем, совсем в другую сторону.
Ко мне ходили: скульпторы, певцы
эквилибристы, депутаты, боты.
И целовали хладные сосцы,
почти не отвлекая от работы.
Все ходят в гости только по утрам.
По вечерам же, поступая мудро,
в квартирах разбирают старый хлам
и молятся, чтоб наступило утро.
А я лежу все там же, где лежу,
подобная синице мертвой, белке.
Ищу я время и не нахожу,
я потеряла и часы, и стрелки.
Я потеряла чувства и слова,
но вижу, как ты двигаешь треножник.
Как хорошо кружится голова.
Где кисть твоя? Пиши меня, художник.
Едут на фронт Иванов и Петров:
клубы, спортбары, холмы.
Жизнь наложилась на склейку миров,
смесь капучино и тьмы.
Едут, теряя знакомый вайфай,
тянется времени жуть.
Ты по старинке овец посчитай,
если не можешь уснуть.
Сколько их там, поднебесных отар,
сколько овечьих голов.
Не говори про войну, комиссар
там Иванов и Петров.
Все что осталось нам – сладкий кошмар,
мерзость, обман, миражи.
Тело свое покажи, комиссар,
тело свое покажи.
«Я любила тебя, когда ты пил курил и жрал ночью…»
Я любила тебя, когда ты пил курил и жрал ночью,
когда тебе было срать на общественное мнение и карьеру,
когда ты шел, пошатываясь, по набережной,
обнимался с бродячими собаками,
когда цыгане выворачивали твои карманы,
когда шлюхи целовали тебя в губы.
Теперь ты избегаешь токсичного общения,
ходишь по десять тысяч шагов в день,
не пьешь даже кофе,
взвешиваешь еду на специальных весах,
стараешься не высказываться радикально,
потому что это может навредить репутации.
А я начала пить, курить и жрать ночью,
потому что я скучаю по тебе.
Потому что ожидание трезвости лучше, чем трезвость.
Потому что бриллиант в грязи – это поэзия,
а на прилавке ювелира – пошлость.
Потому что все, кого мы любили,
уже мертвы.
Вот опять прихожу. И опять – ни тепла, ни привета.
Лишь два слова ответь – и я снова навеки усну.
Ночь темна. Холодна. Но забористым выдалось лето,
словно плата за то, что они провалили весну.
Коридор. Лунапарк. Галерея надежд и затмений.
В захолустном музее туалет на втором этаже.
Мне так нравился ты. И так нравились длинные тени
на зеленой траве. Но поверь, мне не надо уже
перспектив, обещаний. Мне нужно какое-то слово,
чтобы смело шагать, понимая, что лестница вниз.
Мы стоим словно в детстве на празднике школьном сурово.
Только б лечь и уснуть. И уснуть. Белый верх, черный низ.
