Это рыба на сушу выходит,
задыхаясь на трудном пути,
это что-то проходит-проходит
и никак не умеет пройти.
«Вздыхал натруженный причал…»
Вздыхал натруженный причал,
пустотами вбирая влагу.
И ты на станции встречал
с цветком завернутым в бумагу
На новой плоскости земли,
почуяв новые тропинки,
нас по булыжнику вели
невозмутимые ботинки.
И город с площадью пустой
кустом топорщился у входа.
И в номер чистый и простой
звала усталая природа.
Электричка
Деревья и заборы пролетали
и деревень кладбищенские виды,
когда везла тебе из серых далей
окрепшую на воздухе обиду.
В вагоне пахло пеплом и грибами.
Старик никак не мог найти билета,
и все ровнял дрожащими руками
набухшую от осени газету.
Все электрички шли по расписанью,
и стрелочник в каморке привокзальной,
теряя смысл твердил, чтобы позвали
какую-то неведомую Таню.
Луна на все светила бесполезно
и поводя сухим янтарным веком,
следила, как нутро змеи железной
исторгнет на платформу человека.
Не пропадай
Не пропадай. В какой унылый край
земная ось качнула это лето?
И почему-то женщин очень жаль,
когда их сумочки подобраны по цвету
к плащу. Печален небосвод,
и листья каждой жилкой кровоточат.
И все желтеет, тлеет и гниет,
но сдаться увяданию не хочет.
Ты плачешь оттого, что ты живой.
А все прошло. Пчелою пролетело.
Так плачет дерево под медленной пилой,
Цилиндрами свое теряя тело.
Так плачет мать, кроватку теребя,
невыбранное имя повторяя.
И я как никогда люблю тебя.
И я как никогда тебя теряю.
Ventspils
Сегодня никто не купит
цветы на рыночной площади.
Старуха в большой шапке
уйдет печальная.
Квадратные часы
замрут от удивления.
Баянист на Katrinasiela
не поднимет глаз.
Слишком рано для прощания.
Зачем мы покидаем Вентспилс?
Простреленная голова фонтана
смотрит с укоризной.
Цветные спины коров
остывают на ветру.
Никто не погладит
траурные бока сухогруза
с белым клеймом.
Мы покидаем Вентспилс.
Руки женщины
взбивают в мансарде подушку,
и она забывает твой затылок.
Ночной шепот
повис между рамами.
Город ускользает
из рук
как мелкая рыба.
И соль остается на чемоданах.
О главном
Когда меж огородов дач и вилл
бродило лето бедрами качая,
тебя любила я, и ты любил,
и шевелились лодки на причале.
И темный колебался водоем,
и ласточки так низко гнезда вили.
Мы шли на нерест – люди нас палили,
как двух блядей под красным фонарем.
Любимый, дерни, выдави стекло.
К чему нам пасторальные картины.
Гарпун держать ровней поможет спину,
согреет пульс электроволокно.
Пока на кафедре физических наук
какая-нибудь Белла или Ада
не зафиксирует реакцию распада,
стучи хвостом, мой серебристый друг.
«Сестра-сестра, далече ль до весны…»
Сестра-сестра, далече ль до весны?
Матрас Икея, простыни из бязи.
И эти предварительные сны.
И эти окончательные связи.
То звон в ушах, то колокольный звон,
В приметы веря, сами на примете,
Ты хочешь быть единственным, но третьим?
Ты будешь приходить ко мне в дурдом?
Сестра, зачем ты в этом венчике из роз?
Зачем ты кофе льешь на подоконник?
Читаю в гуще: остеохондроз
и Карпмана тоскливый треугольник.
Гараж
Из контурной карты изъята
мелеет река.
Теперь межоконная вата
несет рыбака.
Земли материнской отрада,
ограды столбы.
И серое небо над садом
валит из трубы.
Не нужен нам греческий ладан
и берег другой.
Могилою пахнет рассада,
гараж голубой.
«Все. Под глазами мешки и морщины…»
Все. Под глазами мешки и морщины.
В сердце опять пустота.
Я изгнала из постели мужчину,
чтоб разместить там кота.
Кошки прекрасны, но им не хватает
гладкости бедер и спин.
Мне регулярно курьер доставляет
шебу, пурину, канин.
Поздно гадать, что в судьбе это значит,
поздно идти к алтарю.
Вот же я, Господи, в шерсти кошачьей