за теплый в куртке синтепон.
За все спасибо.
Распят ты будешь и воспет,
ловя ухабы.
Я не художник, не поэт
я просто баба.
Когда мне в ухо дышит он,
подходит ближе,
я где Георгий, где дракон
уже не вижу.
За этой осени размах,
за мед и сливы,
за этот праздник на костях —
спасибо.
«Остатки разговоров на тарелке…»
Остатки разговоров на тарелке.
Объедки ожиданий и тоски.
Я в лес пошла, обнять хотела белку,
но руки оказались велики.
Березы оглушительно белы́,
и раны на коре не лечат мазью,
любовь, ослепнув, бьется о стволы,
чужих не различая в оверсайзе.
Слепая смерть тянула нас в отель,
ноябрьский лед был призрачен и тонок.
И я как дура шла в твою постель
и сладостей просила, как ребенок.
«Не успеешь проснуться – уже темно…»
Не успеешь проснуться – уже темно.
За стеной соседа-бойца ни звука.
Я хотела писать, что скучаю, но
ретроградный Меркурий мешает, сука.
И сижу натянута как струна,
а ведь раньше была как стена, как глыба.
Ты спроси у знакомого колдуна,
то ли в рыбе луна, то ли в лунах рыба.
Дай мне спритц, веревку, хотя бы зонт,
Книгу мертвых, отзывов и проклятий
до того, как отвалишь за горизонт
на своем космическом самокате.
Не пиши мне про судьбы и времена,
потому что смотреть без того паршиво,
как стоит у порога моя страна,
осыпая звезды с погон фальшивых.
1 сентября
Хорошая осень какая,
и день прехороший.
И где-то звенит колокольчик.
Ты слышишь, Алеша?
И мы погребенные втайне,
убитые втайне:
Евгении, Зои и Тани
услышим и встанем.
В изъеденных плесенью фартуках,
с землею на лицах,
вернемся и сядем за парты
и будем учиться.
От губ изъязвленного края
до самой ключицы
мы будем сиять и лучиться.
Сиять и учиться.
«Ты не бойся и спи. Это ветер шумит в дымоходе…»
Ты не бойся и спи. Это ветер шумит в дымоходе.
И на озере темном наутро появится лед.
Ты же знаешь теперь, что любовь никогда не проходит.
Ничего не проходит. Это время всего лишь идет.
И пока ты влюблен, не нужны нам от смерти прививки.
Пусть гуляет она по просторам лесов и полей,
словно дворник бухой, собирая клочки и обрывки.
Это больше не мы. Это время не справилось с ней.
Это время сдается. Пространство же нет, не сдается.
И по-прежнему свеж под ногами кладбищенский дерн.
Над землею Господь на сияющем дроне несется.
И смеется. И держит в губах фиолетовый терн.
Толстой
Во сне
напялила цветные колготки.
Ноги были длинные и толстые
как трубы парохода,
как те деревья в Ясной Поляне,
куда нас привезли на пыльном автобусе,
и один маленький мальчик плакал и кричал,
что не хочет смотреть,
как жил великий писатель.
Парикмахерши
Парикмахерши
держат в руках чужие головы.
Грустные потомки Далилы,
они похожи на усталых актрис.
Женщина на соседнем кресле
просит сделать с ней что-нибудь веселое.
У нее красноватый кончик носа
и рот, опущенный вниз.
Она похожа на цветок,
который растоптали.
Ей делают светлые, легкие кудри.
Теперь она похожа на девочку.
которой пересадили лицо.
Таджичка,
сметая волосы,
говорит по телефону
на тревожном языке:
«Как же ты говоришь
“люблю тебя”
а сердце твое не со мною?»
говорит она.
«Ты трижды обманул меня
и не сказал мне» – говорит она
и выбрасывает
волосы в корзину.
Парикмахерши с лицами старух
и фигурами школьниц
курят у входа,
пока перекись водорода
заставляет волосы
забыть свой цвет,
забыть прошлое.
Здравствуйте, парикмахерши.
Я принесла вам
свою голову.
Я сажусь перед зеркалом
и сила уходит из меня.
«Стояли и курили, ждали чуда…»
Стояли и курили, ждали чуда.
Но осень желтый выдала билет.
Покоя нет, и счастья тоже нет.
Мне б просто унести себя отсюда.
Троллейбус полз по мокрой мостовой
и шевелил ленивыми рогами.
Чужие угощали пирогами.
Своим хватало просто, что живой.