перед тобою стою.
Август
Лето отпели,
все возвращались с дач.
Август как призрак
скорбно стоял позади.
Ты мне сказал:
Очень красивый плащ,
тронул за пуговицу
на груди.
Я не забуду
тамбура ржавый пол,
на запотевшем стекле
надпись: «Марина – блядь».
Падает осень
зрелым плодом на стол,
будто за лето
хочет долги отдать.
Веселой вдове
Смеркалось. Над распахнутой землей
томился постоялец неподвижный.
И воздух надрывался тишиной,
когда веревки опускались ниже
корней и трав и снова вверх ползли
и на ладонь ложились как ручные.
Все подходили, брали горсть земли,
не зная почему, но так учили.
И было странно обрывать дела,
чтоб в землю класть непрожитое тело.
И безутешно плакала вдова,
но к осени опять похорошела.
«Когда у человека нет себя…»
Когда у человека нет себя,
он ластится к рассветам и закатам,
к чужим плечам, безвольным и покатым
и даже к очевидности дождя.
Когда у человека нет себя,
ему плевать на теплой жизни всходы,
его судьба зависит от погоды
а радости – от дней календаря.
Вот он стоит – растерянный и кроткий,
у вечности на длинном поводке
с нелепой линией на маленькой руке,
как школьник на трамвайной остановке.
«Чернеют голые поля…»
Чернеют голые поля,
развилка буквой «Т».
Я больше не люблю тебя,
мой грустный СНТ.
Вот слива, сладкая как мед,
и поздний абрикос.
Вот груша спелая гниет,
усыпав весь откос.
В изнеможении, в дыму,
бессмысленно, как жаль,
приносит осень никому
не нужный урожай.
Никто не едет, не живет,
не зажигает свет.
Тут был сосед. Там был сосед.
И где теперь сосед?
Лишь слива клонится к земле,
молчит ненужный терн.
И медленно ползет в траве
заброшенный костер.
Вожак
Далекий вагонный скрежет.
A снег все лежит, не тает.
Сугробы красиво режет
вожак кобелиной стаи.
Индеец драное ухо,
для пули мишень, оторва,
но каждая блудная сука
отдаться ему готова.
Когда он трусит по аллее,
воинственный и патлатый,
едва ли его жалеют
владельцы жирных кастратов.
Едва ли осилит стая
такую долгую зиму,
и сам он, когда – не знаю
получит лопатой в спину.
Но что-то манит и брезжит,
зовет из далекой дали.
Красиво сугробы режет
вожак кобелиной стаи.
Мерлен
Не вела обманом к алтарю,
не пила и даже не курила.
Так за что как мертвая стою
над палитрой краски «Тиккурила»?
Если бы почувствовать ты смог,
как смертельно каждый выбор тяжек.
Он взрывает мой усталый мозг
на пятьсот окрашенных бумажек.
Мрут во мне писатель и поэт,
и звезда пусть небольшой, но сцены
на один вопрос ищу ответ:
в тот ли тон покрасила я стены.
Жизнь моя проносится звеня,
как тележка с красками и тленом.
Ты спаси. Ты пронеси меня
через кассы Леруа Мерлена.
Крестный ход
По улице, двору, вокруг прихода,
роняя тени в урны и кусты,
мы шли за Силуаном крестным ходом
через пространство новой густоты.
Шли словно дети, странники глухие,
крестились друг у друга за спиной.
И по закону злой драматургии
в конце хромал какой-нибудь больной.
Как будто был не праздник, а поминки
по красоте и силе здешних мест.
Я видела лишь старые ботинки,
и новые нашивки с буквой зэд.
Колыбельная
Прятались камни в стене,
прятались в погребе люди.
Вспомнил солдатик во сне,
мамкины теплые груди.
Вспомнил в степи паровоз
дыма веселые кольца.
День запускал под откос
красную голову солнца.
Травы устали расти,
верфи устали и дамбы.
Спи, мой мальчишка, усни
я – твоя черная мамба.
Война
Вот поле. Здесь ляжем
сраженные гендерным игом.
Ты больше не друг мне, и даже
не соутоварищ по играм.
Зачем ты позвал
в это мертвое руссише поле
идти целоваться
с огромной седой головою.
Когда все кончается,
все очевидно на пальцах:
Вот ветка качается,
мама в руках с одеяльцем.
Вот лица и лица,
вот стены, забытые стены.
Вот ванну набрали.