– Ой… Посидишь с ним? – обратилась на радостях. – А то у меня мясо разморожено… Готовить надо. Да и стирку загрузить не помешало бы.

– Давай, – выдохнул всухую.

Она тут же убежала.

Понял, что быть прижатым ладонью к пеленальному столику сыну не нравится, когда он начал кряхтеть и выкатывать губы.

Поднял. Сел в руки уже как влитой.

– Ну и что ты хочешь, «Добрыня»? – буркнул глухо.

Ответа, естественно, не последовало. Вместо него мелкий выдал громкий вздох.

– Без вопросов, ты молодчага, – усмехнулся я. – Нервы матери вымотал. Теперь давай в строй, – скомандовал, вытягивая ногу. – Запевай, – пристроил борзого на плечо вместо автомата. Он ткнулся слюнявыми губами мне в шею и по-солдатски замер. Я пошел – четко, как на плацу. В такт выдавал то, что знал лучше всего: – Славны были наши деды, закаленные в боях. – Шаг. – И парил орел победы на полтавских на полях. – Шаг. Сын выдохнул и вдруг затянул в такт. Не словами, конечно. Какими-то протяжными звуками.Будто загудел. Я подобного еще не слышал. Но не остановился. – Били турка, били шведа под знаменами Петра! – Шаг. – Раздавался гром победы, и кричали мы: «Ура!». – Шаг. – Ура! – Шаг. – Ура!

Шаг.

Когда марш закончился, сын заворочался. Повторил круг. И еще раз. И еще. До тех пор, пока Сева не перестал «подпевать». Скользнув щекой по моему плечу, прижался, вздохнул… и вырубился.

Я остановился. Качнул. Реакции ноль. Полный отбой.

Победа.

Ура.

Развернулся. В дверях Люда. Смотрит, будто я Берлин взял.

– Уснул?

– Так точно.

– Обалдеть… Вот это метод… Гулил, слышал? Это первый раз!

– Ну так… Подпевал же.

Она, сверкнув глазами, улыбнулась.

– Клади, – шепнув, кивнула на кроватку.

И тихо вышла.

Я не положил. Замер. Потому что улыбка эта вынесла мощнее, чем все, что было до нее.

19. Глава 18. Море волнуется три

– Встречай гостей, Людмила! Сейчас все будет! И провизия, и помощь, и матерая соляга! – прогремел Женька с ухмылкой, едва я открыла дверь.

– Доброе утро, – улыбнулась я.

Мама заскочила первой. Расцеловала в обе щеки. Обняла так крепко, что хрустнули кости и сжалось нутро. А после, отодвинув на расстояние вытянутых рук, критически осмотрела.

– Худющая – страх! – вынесла свой бесцеремонный вердикт.

– Мам… – выдохнула я, мгновенно перестав по ней скучать.

– Что? – уперев руки в бока, явно приготовилась отстаивать свое мнение.

– Да входи уже… – махнула, пропуская.

Женька ввалился, едва в прихожей освободилось место для него и десятка баулов.

– Что ты опять навезла? – крикнула я в сторону ванной, где мама мыла с дороги руки. – Я же просила…

– Все, что было, то и навезла! – пропела она, просачиваясь мимо нас в спальню. – Сладулик… Бабулин лучший пирожок… – заворковала спустя секунду.

– Мам, ну он же спит! – возмутилась я.

– Уже нет, – выдала та не менее радостно.

И что ты ей сделаешь?

Поджав губы, вернулась к Косыгину.

– Спасибо, что встретил, Жень… Я, честно, не думала, что она снова столько сумок притарабанит…

– Да ладно, – хмыкнул, оглядывая весь этот гуманитарный груз. – Не пешком же пер! Покормишь, и будем в расчете.

– Конечно. Раздевайся, проходи.

Косыгин в еще более широкой улыбке расплылся. Мигом сбросил куртку, стянул ботинки, пнул их ногой к полке и уверенно шагнул вглубь квартиры.

Только успела закрыть дверь, он уже из кухни кричал:

– Рус до восьми сегодня?

Одно упоминание Чернова, и по телу резко побежала дрожь. На затылок надавило, словно агрессивным солнцем пригрело. Потяжелело в груди.

– Вроде да… – толкнула глухо, машинально растирая ладонями озябшие плечи. Прочистив горло, по стандарту добавила: – Если обойдется без экстренных вызовов.