— Матушка не хотела надолго отрывать Ганса от работы в саду… я думаю, в этом все дело, а не в том, что она что-то скрывала от своего садовника, — взяв себя в руки, вполне ровно ответила Саша.

Воробьев, кажется, поверил, кивнул. Но заметил:

— Вы видели господина Нурминена только в роли кучера, и видели весьма редко — когда он правил коляской больше полугода назад. Выходит, вы знаете его немногим лучше, чем, скажем, Юлия Михайловна.

Это было правдой. Последние месяцы до маминой смерти Саша уж точно видела его только издали в саду.

— И все же я будто сердцем его знаю, — призналась она на удивление легко. — И мое сердце говорит, что Ганс не мог причинить никому зла. Тем более маме.

Саша запоздало отругала себя за неуместную откровенность и прикусила губу. Украдкой посмотрела на Воробьева — что тот скажет?

А тот вздохнул, как-то тяжело. Будто и впрямь понял ее.

— Сердцу не всегда стоит доверять, Александра Васильевна. Не все люди честны и бесхитростны: некоторые, почуяв слабость, нарочно пробираются в сердце из своих соображений, а потом причиняют боль.

— Конечно, я понимаю, что верить можно не всем… — спохватилась Саша, поняв, что слишком долго на него смотрит. — Но Гансу я верю. И думаю, что знаю его достаточно, чтобы верить, — в глубине коридора уже послышались шаги, а потому Саша понизила голос до шепота и торопливо договорила: — Помогите ему, Кирилл Андреевич… Богом молю, помогите!

* * *

Когда оба сыщика уезжали, Саша долго смотрела им вслед из большого витражного окна в библиотеке и чувствовала такую сжирающую душу тоску, что ее глаза опять были на мокром месте. Но Саша сделала над собой усилие: насухо вытерла их платочком, вдохнула поглубже и решила, что станет держать себя в руках. Ради успеха всего своего авантюрного предприятия. Ради Ганса. Ради памяти мамы. Ради себя самой, в конце концов. Ведь плакать бесполезно — никто к ней не придет на выручку. Или сама выдюжит, или погибнет.

Странное дело: что батюшка, что позже братья всегда твердили, что им, Соболевым, нужно держаться вместе. Что друзей у них нет и что мир за пределами этого дома крайне враждебен. И, право, для таких суждений были причины, но… сейчас Саша как никогда чувствовала себя одинокой в собственной семье. Вынужденной почему-то обороняться — без конца обороняться и врать. Наваждение ли то, но даже двое этих полицейских, о которых она ничего не знала, кроме имен, казались ей сейчас большими защитниками, чем члены семьи. Чем даже братья.

Нет, Саша ничуть не жалела, что послушалась Лидию Гавриловну, доверилась ей и господину Кошкину. Отчасти еще и потому не жалела, что хотела совершить этот маленький бунт. Пусть и знала в глубине души, что в какой-то момент о сделанном пожалеет…

Послышались шаги на лестнице — вальяжные, тяжелые, неторопливые. Так всегда шла Юлия, если вообще шла, а не вызывала к себе, что делала гораздо чаще. Если не посылает за Сашей горничную, а идет сама, стало быть, не хочет, чтобы о разговоре знала прислуга…

Саша разволновалась еще больше. Зная властный, скандальный характер невестки, зная свою чувствительность, уже догадывалась, что будет сегодня плакать. Молилась хотя бы о том, чтобы расплакаться после, как Юлия уйдет, — а не при ней.

Но расплакаться придется точно.

— Ну так что? — громко и властно, прямо с порога начала Юлия. — Что ты ему рассказала, дорогая сестрица? Выкладывай немедля!

Саше даже за оконную раму пришлось удержаться руками, чтобы стоять ровно и уверенно. Повернулась к невестке она медленно и, хоть сердце стучало, кажется, в ушах, пыталась казаться храброй.