Этот второй, Кирилл Андреевич, вызывал почему-то гораздо меньше страха, Саша даже вполне взяла себя в руки, пока вела его в библиотеку. Ее комната, где и хранились записи мамы, была совсем рядом — но не приглашать же мужчину внутрь? Пока поднимались по лестнице, Саша сумела даже расхрабриться настолько, что спросила, хорошо ли они доехали и не промокли ли под дождем? А Кирилл Андреевич ответил вполне галантно — и вдруг попытался ей посочувствовать.

— Нелегко, наверное, ужиться в одном доме двум хозяйкам? — спросил он невзначай.

— Не понимаю, о чем вы… — тотчас замкнулась Саша. — Юлия Михайловна — прекрасная женщина, мы с ней очень дружим… и поверьте, она любит меня, как сестру.

Выносить сор из дома нельзя — это правило Саша еще от бабушки запомнила, и каждый из Соболевых чтил его, прекрасно понимая, что друзей за пределами семьи у них нет. Этот сыщик в самом деле надеется, что она станет жаловаться ему на невестку?

— Будьте добры, подождите здесь, — Саша указала Воробьеву на кресло в библиотеке. Замешкалась: — Господин Кошкин просил, чтобы я передала вам именно дневники мамы, или подойдут любые ее записи?

Воробьев в ответ вскинул брови. Уточнил:

— Так ваша матушка вела дневники?

Господи боже, конечно, Кошкин не говорил ему о дневниках — ведь она сама его просила не распространяться! Снова Саша кляла себя за глупость и готова была провалиться на месте. Ответив что-то невнятное, она скорее убежала к себе — и вышла только через пару минут, сумев, как ей показалось, полностью успокоиться и неся в руках несколько маминых писем — длинных, как всегда, но с пустым, неважным содержанием. Саша могла только молиться, чтобы Воробьев не заострил внимание на ее фразе о дневниках.

Он как будто и не заострил. Поблагодарил ее за письма, мельком их проглядывая, и только теперь Саша заинтересовалась, для чего им нужны образцы маминого почерка.

— Неужели господин Кошкин сомневается, что эту… надпись на стене сделала мама? — догадалась она.

Тот пожал плечами, не став лукавить:

— Господин Кошкин, кажется, вовсе сомневается, что убийство совершил садовник.

— И он прав, это действительно сделал не Ганс! Не подумайте, будто я выгораживаю его, но… Ганс просто не мог этого сделать!

— Вы хорошо знаете, должно быть, господина Нурминена?

— Достаточно хорошо… — отозвалась Саша, невольно отведя взгляд. — Я навещала маму на ее даче каждую субботу, а по воскресеньям Ганс отвозил нас в церковь.

Воробьев вдумчиво кивнул, будто все это уже знает, и Саша сообразила, что они с Кошкиным успели допросить Ганса — тот сам им все и рассказал. Сыщик ее догадку подтвердил:

— Да, господин Нурминен говорил об этом. Только он упомянул, что последние, кажется, полгода до своей кончины Алла Яковлевна, ваша матушка, чаще брала извозчика для поездок в церковь.

— Это так, — нехотя признала Саша.

— Алла Яковлевна не говорила с вами о причине? Быть может, она назначала с кем-то встречи после посещения храма и не хотела, чтобы ее садовник знал об этом?

— Нет-нет, дело не в том, что она скрывалась от Ганса… — Саша хмурилась, потому что каким-то невероятным образом виновным снова казался Ганс.

Однако этот сыщик внезапно подошел слишком близко к тому, о чем, она надеялась, догадается Кошкин, прочтя дневники. То, с кем мама встречалась, выйдя из церкви, было ключевым моментом. Только говорить об этом кому-то, кроме Кошкина, наверное, не стоит.

Или стоит…

Саша вновь была полна сомнений, даже, едва ли не впервые, подняла прямой взгляд на Воробьева. Глаза за стеклами очков у него были ясными и мудрыми, понимающими. И все-таки не стоит говорить ему о дневниках — ведь именно в них маминой рукой написано, с кем она встречалась после церкви и для чего. Лидия Гавриловна велела ей довериться Кошкину — не Воробьеву. Так тому и быть. В конце концов, если Кошкин посчитает нужным, то сам поделится с товарищем.