Глухонемая несла полупустое ведро с водой, из открытого проёма двери потянуло свежестью озёрной, Лада спросить хотела, отнесла ли немая ленту к Богдану, да та сама разжала пустую руку, чтобы затворница увидела свой подарок.

— Снесла? — спросила Лада шёпотом, будучи уверенной, что Глафа пришла втайне от бабы Хриси. Не могло быть у них общих дел.

Девица кивнула. Поставила ведро на пол, прижала палец к губам, призывая молчать, и поманила Ладу. Подойди, мол, и лампу возьми.

Лада вдруг вся затрепетала, будто её на волю выпустить собирались. Почувствовала лёгкость в груди, желание прикрыть рот ладонями, чтобы смех наружу не вырвался. Откуда поселилась такая уверенность, что всё будет хорошо? Ноги сами пошли к Глафе, а та только улыбалась хитро и всё махала, звала к себе.

А потом как схватит Ладу за руку и потянула вниз, присесть на корточки. Лампу поставили на тот самый табурет, на котором давеча баба Хрися сиживала, Глафа села на пол и принялась что-то тихонько насвистывать, пальчиком круги на воде выписывать. Протянула Ладе, которая ни могла пошевелиться, ленту и знаком показала: бросай в воду.

Подчиняться не хотелось, Ладе сделалось так тоскливо, будто стоит она на берегу озера Ильмень и раздумывает, глядя на его спокойные воды, уж не бросится ли с горя, оглядывается, не остановит ли кто, хочет, чтобы остановили, а вода уже шепчет: «Здесь песни слагают о любви, здесь девы вечно молоды! Иди к нам, сестрица, ступай по водице, под озером хватит на всех нас землицы».

Голос тоненький и в тоже время сильный, красивый, чарующий. А за спиной непроглядный тёмный лес, скоро из него выйдут люди и уведут её к постылому жениху.

Лада наклонилась над водой, желая разглядеть картинку, и вдруг поняла, что картинки нет, и воды нет. Она стоит во дворе помещичьего дома позади людей, согнанных смотреть, как секут какого-то бедолагу. Немолодой, худой, лежит на полати, выволоченной на двор, и на спине расцветают бордовые полоски, и кожа слазит, обвиваясь вокруг толстого хлыста.

Лада хотела уйти, потому что смотреть на такое выше её сил, и тут бедолага в очередной раз закричал что есть мочи, по-звериному, поднял голову, и она узнала отца. Попятилась, зарыдала, хотела закрыть лицо руками, а кто-то схватил её за запястья и не дал того сделать.

Глафа преобразилась, кожа её посерела, а обезображенная щека вдруг стала гладкой. И глаза приобрели красивый зеленый блеск, от косоглазия и следа не осталось. Девушка, схватившая Ладу за запястья, казалось, вот-вот заговорит. Но она лишь молча показала глазами на воду и разжала холодные пальцы.

Лада вмиг успокоилась, словно заговоренной студёной водой в лицо плеснули, и снова склонилась над ведерком: поверхность воды была неподвижна, нутро черно, точь-в-точь омут! Вдруг она увидела лицо Богдана, он смотрел вокруг, озирался, людно возле его ворот, жара стоит, а вокруг тишина могильная, смотрят провожающие с жалостью и одновременно с облегчением: минула участь их сыновей.

А тем, кому выпала стезя послужить на благо Отчизны и Государя, так громогласно говорил пришлый и усатый военный, худой как жердь и со следами от оспин на лице, только и осталось что взглядом проститься с родными местами. Через двадцать пять лет службы, даже если вернётся солдат, всё вокруг другим станет, а близкие, те, кто остаются, чужими. Это что в гроб живым лечь, страшнее, чем умереть и быть безвозвратно оплаканным.

И всё же уходящие надеются если не на чудо, то на последний привет от родных. Иногда хочется утешить себя невыполнимыми обещаниями ждать и помнить. И услышать через тысячи вёрст последний вздох любимого.